Площадь Революции. Книга зимы (сборник)

Внезапно умерший, не получивший признания при жизни, не получивший его и после смерти, потративший бездну труда на выправление чужих мотивов и дум, смутно пошатывался он над рассветной московской землей. Даже и то, являлся ли этот светозвуковой сгусток самим Евстигнеем или всего лишь его норовящей разорваться на куски музыкальной страстью, – установить было невозможно.

«Аду и звуку адского – дано мне вдосталь. Музыкой – законопачу дыру в сердце, фистулы в ушах пробью. В звуке одном – черты Вселенной открылись. Только бы звуку мне! В нем плоть души и сила мира сего. В утеснении великом – отверзает Господь людям слух! И нет мне истинной смерти. Есть – великое утеснение перед ее началом!..

А бумаг сих ужасных не было, нет!»

Здесь светозвуковой сгусток, принимающий по временам очертания Евстигнеевой фигуры, судорожно дергал правой рукой, выхватывал из-под обшлага кафтана, комкал и бросал в мерзлый бурьян, укрывший рыжей собачьей шерстью берега Серебрянки, два желто-ветхих, неодинаковой длины бумажных свитка.

В первом свитке значилось:

«В императорскую Академию художеств. Из Санкт-петербургской полицейской Експедиции.

Сего апреля 17-го числа 2-й адмиралтейской части инспектор при рапорте в Експедицию представил пашпорт, оставшийся после умершего капельмейстера Евстигнея Фомина, данный из оной академии. Того ради данной Експедиции определено оставшийся после его Фомина пашпорт препроводить в оную академию, которой при сем и препровождается.

Апреля 18 дня 1800-го года».

Во втором:

«Присланной из Санкт-петербургской полицейской Експедиции оставшийся после умершего капельмейстера Евсигнея Фомина, данной от Академии аттестат, изломав на нем приложенную печать и замарав подпись, хранить в архиве, а как сей Фомин должен состоит Академии 33 р. 68 к., то за смертию его сию сумму из долговых списков исключить».

«33 рубля!.. Замарав подпись… Изломав печать… 33–68!.. Должен, должен остался! К Богу и ангелам Его взываю! Не может чтящий себя капельмейстер должником на земле оставаться. Музыку мою – за долг зачтите. Музыку продайте – долг верните!»

Воля вздрогнула и тут же поманила назад – бочком, меж сном и явью – скользнувшее виденье.

Но виденье не вернулось. Не ощущалось больше Евстигнеева сгустка рядом с каменной дачей!

– Ну тогда – «Театр переменяется»! – сказала госпожа Рокотова словами, значившимися в старинной партитуре, принадлежавшей когда-то славному Шереметьевскому театру.

В этой партитуре после трагического окончания Евстигнеевой музыки и выведенного авторской рукой: «Фине» – был вписан каким-то олухом царя небесного искажающий смысл оперы и смысл композиторской жизни – «благополучный» конец. Конец, разодравший в клочья и «опустивший», к хренам собачьим, и греческую трагедию, и ветхозаветные, чующиеся за нею мотивы.

«Приперся, стало быть, Амурчик, – все круче серчала Воля на того, кто влепил в партитуру нелепый тексток, – прилетел на крылышках этот похабный ласкатель жирных баб, и что-то такое глупо-возвышенное вякнул. Мол, “Зевс награждает Орфея за верность!” Мол, “возвращает ему живую Эвридику”».

Это какой же поскребыш вписал после Евстигнея такую чушь, такой диалог дурацкий:

«Театр переменяется:
Орфей. – О, Эвридика!
Эвридика. – Ах, Орфей!»

– В жизни-то Орфеевой никакой перемены не произошло. Не ожила Эвридика. Да и на театре – тоже без перемен… Ну да ладно! Сами театр этот переменим! Переменим – да не так приторно! – вскрикнула тихо Воля и побежала к дачному окну: высматривать то ли Евстигнея, то ли «невидимого мужика», Андрея.

Охота на голос

22 ч. 56 мин.

Она дошла почти до самого конца зала. Тяжесть взрывчатки теперь уже гнула к мраморному полу, вышатывала вбок. Блеск статуй тревожил. Спину, однако, она держала ровно, улыбалась.