Площадь Разгуляй

Илье Ельпидофорьевичу приспичило вдруг прогуляться по Красной площади. Там он встал в позу оракула перед Спасской башней. И читал нехорошие стихи классиков. Огромный, почти полторастакилограммовый мужик, одетый с иголочки, главное, не поддатый, — читал «Родину» Веневитинова, «На смерть поэта» Лермонтова… Другие сомнительные для избранного им места выступления стихи… Для разрядки он читал Баркова.

Обычно на «Луке…» его уже хватали ребята из «органов». Беседовали с ним в здании ГУМа. Увозили в Бутырки. Сажая обязательно к приличной публике — уголовников Илья Ельпидорьевич не терпел. Держали обычно до дня, когда главврач тюрьмы Абрам Соломонович Беленький, предварительно побеседовав с профилактируемым, давал добро на выписку… Этот спектакль повторялся ежегодно — к январю 1941 года уже восьмой раз! И такие вольности, оказывается, выдерживала эпоха!..

Лет через 15–16 я узнал совершенно случайно от тбилисского моего знакомого Капитона Григорьевича Начкебия, что чудо–шефа Илью Ельпидофорьевича Кокошникова, которого знала «вся Москва» и даже часть «заграницы», очень любил Лаврентий Павлович Берия. Он был знаком с шеф–поваром по наездам в столицу задолго до того, как стал ее хозяином. «Он во–обще очень любил открытых и бесхитростных людей», потому что «сам был очень бесхитростным и открытым человеком»…

…«Просто работа у Лаврентия Павловича была сложная и нервная…» Очень может быть — и в смысле бесхитростности, и в смысле любви: в камере Илью Ельпидофорьевича тоже люби–ли, как и Исаака Савельевича…

Если в тюрьме возможен «образ жизни», он у Кокошникова был прост и здоров. Глубокий — полсуток в дневное время – сон. Сон «обозначался» своеобразным лающим храпом, стонами и иногда бранью — всегда по профессиональному поводу.

После пробуждения — тоже полсуток, но уже в ночное время – сражение в шахматы с Шехтером. В отличие от партнера, Исаак Савельевич спал до неправдоподобия мало — час, от силы – полтора. Все остальное время до ночной игры он тосковал у ног храпящего Кокошникова. Любовно перебирал тонкими пальцами шахматные фигурки. Прислушивался к руладам шефа. Они еще с Гражданской войны были дружны. Семьями ходили друг к другу в гости. Была параша: будто бы Шехтера посадили в 1936–м, чтобы Кокошникову на профилактиках было с кем играть в шахматы. Что ж, с наших станется! Во всяком случае, Шехтеру не давали срока. Никуда не отправляли… Быть может, Кокошников, этот бесхитростный и открытый человек, был просто подлецом? И вот так, запросто, держал человека в тюрьме для периодической игры? Или вся их история — тоже параша? Но ведь сажали Илью Ельпидофорьевича в Бутырки и позднее – вплоть до его смерти в 1955 году!.. И Шехтера выпустили тот-час по смерти Сталина — в апреле 1953 года…

Я в рассказанную ситуацию верю. Она типична. Как многие другие, с которыми я познакомился в «доброе» сталинское время…

Отыграв ночь, Шехтер в беспамятстве валился на нары и недолго спал. Кокошников слезал с нар. Шумно мочился в парашу. О–о–очень громко пускал ветры. Включал световой сигнал дежурному. Просил вежливо у открытой кормушки начальника тюрьмы или корпусного. Почему–то по сигналу повара дежурные голову в кормушку не совали. И не задавали вопросов. Приходил корпусной:

— Меня, что ли? — спрашивал вполголоса.

— Тебя, голубчик… Как там шеф на Горке? Ус как? Заварушка какая–никакая не наклевывается? Ну, там, перепалочкаперестрелочка? Нет? Никто, значит, в лавочке никого не задавил? Не отравил? Даже не шлепнул, часом?.. Незадача… Все, значит, в порядке, начальник: моя милиция меня бережет? Могу спать спокойно?

— Можете… — обреченно ронял корпусной. И, ни разу не прервав повара, ретировался… от греха. Никогда не делая нахалу замечаний.

— Ерзает, гад, — загадочно констатировал Кокошников. Застегивал ширинку. Укладывался спать, обязательно положив под щеку мягкую свою ладонь — по–детски…

Я почему–то очень боялся за него: такие вещи говорит корпусному!..

В камеру пришли новые люди. Познакомиться со всеми не получалось. Через несколько дней Дымова и Касперовича вызвали «с вещами». Они быстро собрались. Попрощались со всеми. Их сосредоточенность передалась нам. Прощание прошло без сантиментов. Осталась тяжесть потери. Будто мы их похоронили. Или они — нас. На военных явление Касперовича и Дымова произвело впечатление. Они явно взбодрились. Повеселели. Это заметно было и по Никулину. Поэтому я набрался духу и спросил Владимира Иосифовича о… прогнозах Магнуса Стерка.

— Швед — умница. Но зол: Россию ненавидит — лютее не бывает. Ты хоть понял, что он нам накликает? Хоронит он нас, Веня. По первому разряду. Нас — здешних. И тех — на Горке.