Площадь Разгуляй

— Не обращайте на них внимания, Гуго, — пробасил Никулин, и на воле, как видно, не особо церемонившийся с коллегами своего и ниже рангов. В нем самом, кроме наносной — командармовской, играла еще и голубая кровь предков — русских дворян. Отец Владимира Иосифовича был некогда военным губернатором Одессы, чем сын его очень гордился. С командирами в камере Никулин был, вроде, на равных. На самом деле все они были для него «на одно лицо». Неприятно говорить об этом, но и мне они виделись одноликими. Иначе и быть не могло: все они, пройдя муки следствия, три года отрезаны были от мира. И все эти три года — каждый день и каждый час, каждую минуту ждали нового вызова к следователям. После бешеной по темпам и сокрушающей по методам «дознания» гонке следствия в первые месяцы после ареста все вдруг остановилось.

Исчезло. Испарилось. Истерзываемые пытками люди будто врубились на огромной скорости в глухую стену. Свалились у ее основания в изнеможении. И выброшены были в склеп непроницаемой неизвестности.

Им было неизмеримо труднее в тюрьме, чем нам, гражданским. Их особенно «отличали» — унижали и истязали предметно: за высокие воинские звания, за награды — тогда редкие и потому особо ценимые ненагражденными, за громкие биографии — еще не стерся к ним интерес общества, к героям и участникам Гражданской войны. За все вместе истязали и унижали этих людей. За все вместе дорвавшийся до власти раб унижал и истязал павшего господина. Особенно трагически переживали командиры субординационную пытку, когда нововылупившийся лейтенантик–следователь, изгаляясь, бил по лицу, выбивая зубы, «месил» сапогами по почкам седого командарма, до ареста не только высокого военачальника, но и героя Гражданской, ветерана царской каторги…

Мне эти несчастные люди признавались не раз, что в разгар пыточной вакханалии, опьяненные кровью и безнаказанностью подонки–следователи обвиняли истязуемых в… мазохизме — добровольной, без попыток сопротивления «сдаче на милость им, чекистам», когда одной своей командой они в пыль растерли бы все вместе следственные лавочки, как их самих теперь растирают в пыль и прах…

— К мятежу призывали, провокаторы! Провоцировали на мятеж!..

Вот и все, что вынесли красные командиры со следственной Голгофы.

— Клевета! Грязная клевета причем! — не успокаивался Расторгуев, вспоминая не очень ясно, почему разговор вертится во–круг этого турпохода из Швейцарии в Швецию… — Ваш Троцкий первый поднял бы вселенский кипеж, будь все это так. Такие факты не скроешь… И… Не мог! Не мог Владимир Ильич! Не мог! Грязь все это!

— «Мог» — «не мог»… Это не категория для политика… Вы – почти полный генерал, — вступил в разговор Иван Алурдос, московский грек. — И ничего абсолютно не знаете о том, что происходит за этими стенами. А там полтора года идет война. Самая настоящая! Вторая мировая. Ваш противник, которого и вычислять не надо, захватил, получается, без малого всю Европу. Ликвидировал ваших союзников — Чехословакию и Францию. Наша доблестная Красная армия освободила доставшийся нам огрызок Польши. Финская армия… Та, как оказалось, по–пыталась захватить Советский Союз! Вот! Правда, безуспешно: руки коротки! А вы только теперь узнаете что–то от пацана, который — случайно, конечно, по недосмотру сонного вертухая – оказывается ночью в нашей камере.

Глава 144.

— Ну, чего несет, чего несет! Меня, как и вас, сюда три года как сунули, заперли и забыли… Без сонных вертухаев обошлось.

— А разве «генштабовское дело», если оно взаправду было, некуда оказалось засунуть и запереть? Сейфов у германской армии не хватало? Я у Шейнина читал, что они и нам сейфы свои продавали, с гарантией. А, командарм?

Командарм рукой махнул. На минуточку отрешенно откинулся на спину — перележать эту совершенно запутанную тягомотину с «турпоездкой».

— Это, товарищи, некорректно! — геолог Евгений Вадимович Рожнов проклюнулся, молчальник. — В таких серьезных делах необходима точность. И еще. Хоть и нет у меня сегодня прямых доказательств, я убежден: путешествие из Цюриха в Стокгольм было организовано самыми высокими, во всяком случае, могущественными и независимыми государственными службами.

Повторяю: у меня нет прямых доказательств. Но есть косвенные. Они связаны с судьбой двух россиян, с которыми я был знаком. С благовещенским купцом Шустовым и его доверенным, а позднее компаньоном — Розенфельдом—Нордштерном, родом из Эстляндии…

Я аж вскинулся, услыхав знакомые фамилии: Шустов и Розенфельд! Неужели это… это о моем дядьке?! О Юрии Яановиче?! И о Шустове, его друге? Я превратился в слух — так, кажется, называется состояние полнейшего внимания? Я даже не пикнул — не позволил себе раскрыться, крикнуть, что знаю, кто они, эти Шустов и Юрий Яанович…