Площадь Разгуляй

Болтуну было все равно, с кем вместе начинать вселенский разбой — с коммунистами, с нацистами. Ему «мировая революция» мерещилась, чтобы гонять по континентам в салон–вагоне и «грабить награбленное» скопом, попутно произнося бредовые спичи перед апологетами и расстреливая толпы всех прочих. Вот, собственно… А это… Да, за семь лет до учиненного вами с Гитлером развязывания Второй мировой войны, Троцкий обратился в ваше Политбюро и Центральную контрольную комиссию с секретным письмом, ставшим, естественно, известным. В нем он говорит, примерно, следующее — за смысл ручаюсь: в борьбе за спасение личного и дутого престижа, безнадежно запутавшись во всяческих странах и, более всего, у себя дома, в СССР, ваш великий вождь поддерживает в Германии политику, автоматически ведущую к катастрофе небывалого еще исторического масштаба. Вот, собственно, все. Троцкий «забыл», что сам был автором — пусть соавтором — политики, приведшей Европу к этой самой «катастрофе небывалого масштаба». И прячется за «спасение» Рябым «личного престижа».

А первопричина катастрофы — все в той же идее–фикс: «мировой революции» и во всем, что с ней связано — с этой трагикомической химерой. Другое дело, что ему начинает, слава Богу, открываться настоящая стратегия Рябого. И, соответственно, чудовищные масштабы и последствия преступной деятельности в 20–х годах его самого! Хочется надеяться, что даже у такого подонка начнет пробуждаться понимание того, что он сотворил…

— У него, господин Зельбигер, уже ничего не пробудится: перед самым моим арестом — это, по–видимому, 24 августа — в «Правде» было сообщение, что 20 августа 1940 года ему проломили череп. Убили…

— Уби–или?! — Зельбигер внимательно всмотрелся в мое младенчески непорочное лицо. Глаза его были холодны и насмешливы… — Уби–или? Вы ош–ш–шень интересный малшик!

Слишком интересный, если не более. А у нас говорят: «was ist zu — das ist schlecht! Или, что слишком, то плохо.

— Что есть, — огрызнулся я. — То я был виновником бесчинств Гитлера, теперь — смерти уважаемого политического деятеля…

Может, мне самому вызвать теперь «на себя» корпусного? Или все же одного покойника достаточно? Тем более, что доноса на себя, как это сделал в мой адрес Павел Иванович, я не допущу…

Я, кажется, завелся. Я даже вспомнил, что я — с Разгуляя…

Что в последнее время «рос» на Лубянских, а теперь — на Бутырских вольных харчах…

— Начхал я на то, что говорят у вас, господин Зельбигер. По–шутил: корпусного не позову. Морду буду бить за всяческие «штучки»… Хватит! У всех у вас нервы. У меня тоже не веревки…

Глаза Зельбигера прищурились. Засмеялись мелкими морщинками:

— Вот это — уже кое–что! Таким вы начинаете мне нравиться!

— Вали, малец! Бей им в рыло не глядя! Заварили тюрю, паскуды, а нам — молодым — хлебай?! — это неожиданно проклюнулся обычно молчавший конник–стрелок Казачок Ваня. — Ходи до мэнэ! С бухвету ще кое–чего осталося, будэмо исты. А то с того супчику ще копыта видкинешь…

Камера, оказалось, очень внимательно выслушала и мое сообщение о гибели Троцкого. И мои планы на будущее. Решено было — я это понял — принимать меня всерьез. И корпусной — по вызову Павла Ивановича — сыграл в этом решении важную роль.

— Молодчик! — подбодрил меня перемогшийся Иващенко. — А вообще–то осмелели мы все разом. И все — сообщения твои.

Они нас разговорили. Я, например, так скажу: хрен нам всем цена! Ведь брякались–игрались с оружием. Сундуками коллекции его собирали. Топтались днями по тирам: кто ловчей, кто метчей, — хвалились. И упустили главное… И что нас, как ширмачей, в милиции шмонали–обыскивали, и что личное оружие отбирали, когда приглашали на приемы всякие, да в почетные караулы, — никакое нам не оправдание… Я в Гражданскую всю Шкуровскую контрразведку надул, пацаном, практически… Казначея Шкуровского взял с «фунтами» его запросто, как телка…

А тут… Попритерпелись. Попривыкали. Когда охрана щекотала нас, лапамши, оружие ища. А потом вовсе раком ходили: пили, родной, покуда насовсем не перепились… Тьфу-у! Стыдно…

Вот, Казачок, что тебя приглашал. Иван. Лежит мужик днями.

За детишек своих переживает — их у него до действительной трое настроганы… Так он долго не рассуждал. Не прикидывал.

А раз один — всего — карман для досмотра подставив, стукнул падлу… командира. И не моргнул… Или они, молодые, теперь растут по–другому? Одобрить я его, конечно, не могу — не имею права: армия — не банда. Но понимаю. И, может, даже завидую… Молодости его, наверно. И что ссучиться не успел… Ты поговори с ним. Расспроси. Он расскажет…

Тем временем «Генштаб» на «немецкой стороне» занимался своим делом — раскручивал события. Свидетельство корпусного легализовало поиск. Придало ему определенность. Материализовало, что ли.