Площадь Разгуляй

Иногда, особенно в дотюремный период нашей политактивности, этот род деятельности был очень даже общественно необходим. Другое дело – ****ство. ****ство, коллеги, это уже состояние души. У мужчин, естественно. Вот вы с энтузиазмом, толково и, возможно, профессионально пытаетесь исследовать события годичной давности. Хотя, может статься, событий этих и вовсе не было, если… мальчишка — фантазер. Такие мальчишки попадаются. У нас — тоже… Так вот, вы на основе его фантазий делаете выводы. И они протеста не вызывают. Как и всякая беспредметная брехня. Тем более здесь, где нам всем абсолютно нечего делать. Только языки чесать. А почему бы тогда вам тоже от нечего делать не исследовать, не проследить мысленно все события, связанные с восхитительнейшим по впечатлениям и замечательным по организации его и исполнению путешествием некоего уважаемого вашего деятеля из, допустим, Швейцарии, в, допустим, Швецию. Как пример, естественно. Как пример… Опасаюсь, господа, что и прежде, задолго до начала отдыха здесь, в Бутырках, вам подобное в голову не приходило.

Не так ли? Вы даже и не пытались — разуверьте меня, господа, разуверьте! — этого делать. Могу понять: было страшно подумать на этот счет. Но ведь не страшнее, чем сегодня, с утра без отдыха, без особой эзоповщины, — это обстоятельство я особо подчеркиваю, — препарировать нибелунги молодого человека…

А ведь «путешествие» — одно из вскрывшихся деталей первопричины нынешних событий, если таковые имеют место. Ключ к ним… Если мальчишка сказал правду.

— «Не страшнее?» — это еще один немец, но наш, волжский, Густав Клингер отозвался. Старый. Больной. — Это как понимать… Мне думается, страшнее. Еще в ИККИ (Исполнительный комитет Коммунистического Интернационала) стоял этот во–прос. Товарищи настаивали на комиссии. Сольц дал добро. Но Ильич тяжело болел после покушения. И мы посчитали нецелесообразным… Конечно, в этом эпизоде не все ясно. Но обвинять, не имея прямых доказательств… Даже косвенных…

Глава 135.

Все дни, что я был в камере, Клингер лежал, не вставая. Он был в тяжелейшем состоянии: на следствии его били смертным боем. Сломали челюсть, раскрошили кости пальцев на руках, сорвали ногти. Ноги от стояния на «конвейере» опухли и не сгибались. Он был похож на труп. Он уже трупом был. Только маленькие, ясно очерченные светлые глаза его живо, по–молодому, смотрели на нас. Иногда он самостоятельно подносил исковерканную руку к тонкому носу. Трогал длинную мочку уха. Или прижимал верхнюю губу, будто гладил усы. Граненый подбородок его тогда подрагивал. Скорее всего, от неслышного рыдания… Его уважали. И слушали в те редкие минуты, когда силы позволяли ему говорить. И теперь он говорил, будто сам с собой:

— Но все равно, обвинение страшное… Оно выходит за пределы партийных отношений. И судить должна не партия, а общество. Народ, если он когда–нибудь получит такую возможность. К сожалению, сам он объясниться не пытался… как того требовали обстоятельства. Не хотел… Или не считал нужным.

Не знаю… Но вопрос стоял. И Сольц дважды беседовал с ним. Но — что Сольц. Флюгер…

— Вы все — большие шутники, господа. Больши–и–ие! Но… Бог с вами… Однако свой вопрос не снимаю. Мне очень хочется — до получения вашей пули в затылок — получить прежде ответ на него. Я тогда умру спокойно. Может же у человека оказаться такое желание: спокойно умереть? Хотя наслышан, как у вас обстоят дела с «последними желаниями». Ну, ладно. Это мы все успеем еще узнать. Из первых рук. Недолго ждать. Если… Если наш молодой друг сказал правду и ничего, кроме правды… Не дуйтесь на меня, господа! Надо оставаться гостеприимными и терпимыми хозяевами… Что еще важно: может оказаться, что ваша военная профессия очень скоро потребуется… за стенами этого дома. По логике — вам бы подготовиться, морально хотя бы, к празднику воскресенья под знаменами, а? Такие штучки история преподносит иногда своим почитателям в определенное время и по определенным поводам. А поминавшийся мальчиком междусобойчик — как раз именно такой повод. Еще благодарить будете нашего Шикля за инициативу, царства бы ему Божьего, да побыстрее…

Это все Гуго Эберлейн высказал.

— Болтун ты, Гуго, — прервал краткое молчание после Эберлейнского монолога Никулин. — Боюсь, твой междусобойчик напрямую ликвидирует необходимость именно в нас. Если парень не соврал. (В это мгновение я сообразил, что до конца их жизней буду поминаться ими каждодневно!) Если он не соврал и если наши расчеты верны, твой Шикль врежет нам незамедлительно. А Рябой — автоматически — по таким, как мы… Вся стратегия… Печально, конечно. Между прочим, это обстоятельство — ответ на вопрос: почему мы все вдруг заговорили, ничего не боясь. Два года ничего не говорили. А теперь…

— Не два. Не два, Вольдемар. Вы молчали не два года. У вас скверно с арифметикой, господин генерал.

Неожиданно в разговор вмешался Эрих Кинцель, немец из Киля: