Площадь Разгуляй

— Не смей так говорить! Да, ты многое успел пережить. Но это не значит, что тебе все известно о жизни. Кроме того, черно–белое видение ее — жизни этой — никогда не приводит к верным оценкам. Послушай! Я с Линой Соломоновной знакома с 1926 года. Почти с того же времени работала в Академии по тематике, в которой и она участвовала. Конечно, она твердый орешек. Просто расколоть ее — по твоей терминологии — невозможно. Но представить, что там, за прочной скорлупой, можно… со временем, конечно. Прошло пятнадцать почти лет. И что–то узналось. Она, в сущности, очень несчастливый человек.

С детства, как она сама рассказывала, ее обуревали сонмы разнообразнейших страстей. Одной, но действительно пламенной ее страстью была жажда необыкновенной любви. Да–да, как и у большинства нормальных девочек. Но эта ее страсть подогревалась очень рано проявившимися талантами во множестве областей — в искусстве, в целенаправленности выбора занятий, в умении учиться, работать, одеваться. Но жажда любви преобладала над всеми иными страстями. Жажда настоящей — на век, до смерти — любви. И вот, в самый «кульминационный период подросткового развития», когда именно эта страсть воспламеняет будущую женщину, повторяю, неимоверно талантливую и потому отвергавшую даже призрак поражения, она вдруг обнаружила, что некрасива! Что как девочка — непривлекательна!

Что шансов понравиться кому–то — не говоря уже о тайно избранном мальчике — у нее нет! Нет! Нет даже самой малой надежды просто обратить на себя внимание как на наследницу известнейшей на родине ее весьма состоятельной семьи… Ты понимаешь, что это значит — такое открытие юной женщины?!

С таким талантом — а талант исследователя у нее поразительный! А исследователь — это мыслитель. Человек, отдающий себе отчет в том, что произошло…

Но великий талант — он предполагает и страсти великие.

Однажды, расслабясь, — а человек она не просто сильный, но еще и жесткий, если не сказать жестокий, — она созналась нам:

«Я была шестнадцатилетней девушкой. Шестнадцатилетней, — повторила она. — Мы с сестрой–двойняшкой — на первом бале! На первом нашем бале!.. Я вся в ожидании счастья… И что? Все приглашают ее к танцу. Все танцуют с ней. Все ухаживают за ней. Все! Самые красивые, самые милые, самые умные мальчики города. Ко мне — ее близнецу! — никто не подходит. Никто.

Будто меня нет в моем доме, на моем первом бале. Будто меня вовсе нет. Нет на бале, который ради меня и сестры дал отец!..

В тот вечер я умерла — та, шестнадцатилетняя… И родилась другая… Бог не дал мне любви. Он даже не откликнулся на собственную мою любовь к окружавшему меня миру любимых людей. И я возненавидела Его. Нет! Сатана не стал моим кумиром. Но ведь никому не дано знать, кого и каким образом он превращает в своих слуг».

— Но именно тогда дочь процветающего балтийского дельца приняла химеры коммунизма. Сама выбрала и сама приняла, — уточнила Берта Соломоновна. (А я подумал: это она про себя рассказала, не про «тетю Лину». Это она, добрый человек, свое собственное несчастье — крушение всех девичьих, всех женских надежд — бросила в качестве смягчающего обстоятельства на чашу весов суда над Линой Соломоновной. Будто собственные ее муки и собственные страсти кровоточат менее штерновских…)

— Значит, не вышло с любовью, выйдет с мировой революцией?! Не полюбили меня? Так я им всем покажу! Так?

— Нет! Не так! Никому она ничего показывать не собиралась. Она решила: нет любви — будет наука. И она блистательно реализовала эту свою вторую, востребованную страсть. Только… тут как раз «товарищи» подоспели… И очутилась она в капкане — «голая среди волков»… Ты этого можешь не знать. Но сразу после окончания Гражданской войны наши вожди, по тюрьмам и ссылкам позапустившие свое бесценное здоровье, или привыкнув в эмиграции тщательнейшим образом его оберегать, начали настоящую охоту на именитых европейских целителей. На всяческих ученых–медиков мирового класса. Вслед за действительно великим доктором Залмановым, который по–ставил на ноги Ленина после первого инсульта, наши «швейцарцы» и «каприйцы» наприглашали в Москву профессоров Шварцшмидта, Гульде, Цейтлина, Руммеля, Гаратти, Паскони, самого Вудстока. Но все они были иностранцами. Поэтому очень осторожно и откровенно неохотно откликались на предложения своих бывших пациентов–эмигрантов. Они страшились и за свои жизни. И за потерю доверия своей постоянной и весьма состоятельной клиентуры в Европе, в большинстве своем отрицательно относившейся к московским комиссарам.