Площадь Разгуляй

Даже когда союзнички — Германия и СССР — поразграбили Польшу и началась Вторая мировая война, и без того по горло занятая Лубянка не успокоилась. И как раненая росомаха, все бесновалась, ярилась, нападала с допросами на тот же Бауманский район, кварталы Басманных, Рязанки, Немецкой слободы и на наш дом, и на всех нас в нем. Только почему–то с большей злобой и настырностью. Людмила Сергеевна, Володьки-Железнодорожника сестра, пояснила: до смерти напуганные убийствами у Сегалов дворничиха и ее муж начали вдруг показывать несусветное! И то — подумать только, что было бы с ними, не придержи их мусора на лестничной площадке, а потом не отправь домой?! Так они боятся теперь, когда малость в себя пришли: энкаведешник тот самый, что приоткрыл дверь и велел им уходить, был не из тех оперов, которые делали обыск и арестовывали Льва Сегала! Был он куда старше тех — висок у него совсем белый, седой совсем, блеснул, когда он голову повернул к свету от фонаря, — на лестнице–то и в передней темно, не разглядеть! И чином он был куда выше тех — точно! Не кубаря у него в тот момент сверкнули в петлице, а навроде прямоугольничков продолговатеньких… Шпалы, наверно…

— Не могло там такого быть! — кричали дворничихе и дворнику. — Не мо–гло! Понимаете? Не могло! Не–е–ет! — бились в истерике оперы.

— Было! — залупалась чета понятых. — Было! Точно вспомнили!..

Вот этот — «седой, со шпалами» — не давал житья–покоя орлам–стервятникам с Лубянки. Каково им теперь? С одной стороны, дворник и дворничиха уперлись, паразиты: «Был!» С другой, никто его больше не видел… Есть от чего сойти с ума. В общем, было всем плохо.

Нам с Аликом тоже было плохо. Моисей–то Саулович да Лев Саулович, — они не раз брали нас с собой в московские по–ездки и даже недальние рейсы по Подмосковью. И где можно, давали порулить! А ведь такое только самому пережив можно оценить, когда сам крутишь баранку! И огромная машина – «Бюссинг» — тебя слушается…

Глава 84.

Конечно, самое важное в этих поездках с Сегалами было то, что однажды Моисей показал нам один секрет — записки на железнодорожном полотне. Он рассказал, что этапы из московских тюрем отправляют обычно с Казанского вокзала от ветки, что подходит к холодильнику у самого перрона для дачных по–ездов, только сбоку. «Там у них, — сказал Моисей, — отдел милиции выходит как раз к путям и на площадь, к путепроводу с Курской дороги на северные отделения через Каланчевский вокзальчик. Так вот, когда эшелон с заключенными отбывает и проходит ближние городские платформы, люди, просидевшие под следствием и судом месяцы, а некоторые по году и больше, выкидывают в окошки или просто в щели вагонов записочки родным людям с адресами — авось, какая–нибудь добрая душа найдет случайно. И отправит по адресу. Или так принесет, если близко. Понимаете, мужики, — случайно! Как мало надежды у этих несчастных на случай, а вот бросают записочки. И в каждой — чье–то разорванное сердце и крик о помощи! Займитесь записками, мальчишки!»

После этого разговора мы с Аликом несколько ночей не спали — во все глаза глядели на ужас отправки ночных этапов.

Там, рядом с тихой ночной Каланчевской площадью, ярко освещенной веселыми огнями и иллюминацией фасадов Ленинградского, Ярославского и самого Казанского вокзалов, в закутке между путепроводом, Новорязанской улицей и отделом железнодорожной милиции, незаметно для прохожих, толпы прибывающих в воронках арестантов собирают во дворе холодильника. (И холодильника ли?!) И под матерный лай конвоя и хрипение овчарок загоняют колонны заключенных в теплушки эшелонов, один за другим подтаскиваемых сюда маневровыми паровозами. Все было так непередаваемо тошно и мучительно, что не сговариваясь, со следующего дня мы начали регулярные обходы всех бесчисленных путей вокзала. И сразу стали натыкаться на такие записки. Собирали их десятками, сотнями! И были так счастливы настоящим делом, которое на нас свалилось нежданно–негаданно.

Собирание записок на путях было связано и с большими огорчениями. Зимой они быстро покрывались снегом и становились невидимыми. Копаться в заносах на путях, да еще в черте города, было опасно: тогда обходчики были очень насторожены к посторонним и видели во всех вредителей и диверсантов. И нам не хватало только попасться с поднятыми посланиями «врагов народа»! В теплое время часто шли дожди, особенно утренние. Записки намокали. Хорошо, если текст на них был написан простым карандашом. А всего чаще люди на кусочке ткани писали жидкой грязью, подпаливая на спичке обрывок резины от подошвы и смачивая нагар слюной; или слюнявили огрызок химического карандаша, одолженного у блатных. Урки прятали такие карандаши, как прячет приговоренный к смерти ампулку с ядом: они ослепляли себя, залив глаза разведенным грифелем, чтобы не уходить на убийственный этап или не попасть в пыточную камеру и не расколоться под «теплой железкой»… Спасибо Володьке—Железнодорожнику — он исподволь, незатейливыми рассказами о своей жизни, приготовил меня к моей судьбе…