Площадь Разгуляй

Даже после всех Даниловок с Таганками, с детской наивностью верил — если Степаныч все поймет, если он решится и по–просит Фриновского — тотчас на Колыму улетит приказ! Начальники кинутся освобождать папу и маму, одевать примутся их тепло, как меня, маленького, в Мстиславле перед зимней дорогой, подсаживать в самолет… Я мечтал вслух. Степаныч сопел виновато. У него–то никаких сомнений не было в разнообразных возможностях заместителя наркома…

Но вот из Магадана победительницею возвратилась Бабушка! Мафусаилова жизнь ее увенчалась высочайшим смыслом: она прожила сто лет для того, чтобы доподлинно узнать о дорогом существе — ее Феничке… И узнала! Только ни полслова мне… Воистину, Железная женщина!

А в чем же смысл моей жизни? В суете попыток помочь всем, кому плохо? Но ведь и маме плохо! А что я для нее сделал? Для нее, для папы, для брата?..

Я помчался к Степанычу…

— Дурачок… Неужли я руки сложа сидел БЫ все эти годы?..

Когда что Миша мог — давно БЫ сделал. Но твои–то — они совсем за другими числятся. А те — ОХ КАК высо–око! Однако не волнуйся, — сказал. — мы тоже приглядим.

Глава 81.

…Раз и навсегда, не переступив еще порога взрослой тюрьмы, я запретил себе терять время и нервы на поиск и обдумывание доступных мне вариантов мало–мальски результативной войны с чертовыми мельницами большевистского режима, скогтившего мою семью. К такому решению меня подвела не только или не столько ее собственная трагедия, но и мой, пусть еще детский, опыт неспровоцированных мною столкновений с машиной государственного подавления. Тем более, что ежедневно и ежечасно пытаясь объяснить себе происходящее со мной, — и только со мной, — я пришел к выводу, глубоко меня поразившему: абсолютная бесперспективность всяческих моих надежд на малейшую победу разумных начал в моих взаимоотношениях с властью исходит из моего трагического одиночества. Возникающая у каждой особи в экстремальной ситуации эфемерная надежда на защиту ее от гибели только тогда оправдана, когда сама популяция, к которой особь принадлежит, нацелена на спасение каждого ее представителя. К сожалению, это не относится к моему сообществу. Более того, это сообщество еще никогда никому не подсказало дела, суть которого — бескорыстная помощь ближнему…

Настоящее дело подсказал приход посланцев мамы. Они пронесли через все шмоны записочки полусотни их товарищей по заключению, которые надо было теперь отправить по адресам, соорудив обычные, ничем внешне не настораживающие бдительную почту, письма в конвертах. С Аликом мы эту первую нашу работу быстро выполнили — заложили записки в конверты, надписали адреса, наклеили марки и опустили письма в разные почтовые ящики. Мой друг ни о чем меня не спрашивал — я прежде ознакомил его с началами тюремной этики. Поэтому он сразу взялся помогать мне и в иной работе: закладывать в квартирные ящики для корреспонденции списки известных нам заключенных. Ведь сразу же после неожиданного появления на тети–катерининой даче Капцевича и доктора Саввина они начали вспоминать всех своих соседей по нарам, бараку, зоне, не успевших или не сумевших передать им записок к родным. Таких уже в первый их день спокойных воспоминаний оба маминых знакомых насчитали около двухсот! Это была удача! Под копирку размноженные списки заключенных далекого «Управления северо–восточных исправительно–трудовых лагерей» – УСВИТЛа — мы опускали в разных районах Москвы в квартирные почтовые ящики. Надеялись, как оказалось, не без оснований, что кто–то случайно обнаружит на нашем листке родное имя. Догадывались, и тоже не без оснований, что многие владельцы ящиков, обнаружив списочки, тут же бросятся с ними, сломя голову, в ближайшее отделение милиции или в райотдел НКВД списки наши предъявить — поиметь счастливый случай де–факто проявить лояльность родной власти! Даже те, у кого эта родная власть уже успела отнять кормильца или брата с сестрой. Все это мы учитывали. Старались быть предельно осторожными. В том числе, в технике работы. Буквы текстов списка рисовали только одной маркой карандашей, которых дома не держали и которыми сами не пользовались. Абрис букв наносили на бумагу только через окошко–трафарет командирской линейки; меняя эти линейки, мы никогда не покупали их в военном универмаге у Арбата, а только в магазинчиках школьных принадлежностей. Сами линейки, разломанные на куски, тщательно прятали в домашнем мусоре. И меняли их не реже двух раз в месяц. Так же, как и школьные тонкие тетрадки в косую линейку (которыми давно не пользовались). Тетради эти мы тоже дома не хранили. И меняли часто, чтобы каждый раз выбрать издание новой бумажной фабрики с иным качеством бумаги и даже с другими рисунками на обложках.

Как–то, выбирая новые тетради, я натолкнулся на обложку с высказыванием полярного администратора Самойловича: «Мы превратим Арктику в цветущий сад. И он будет взращен на огромном слое научного и практического гумуса, что мы закладываем сегодня».