Площадь павших борцов

- Русский матрос все трудности преодолеет... Невдалеке у пристани чуть пошатывался на волне их боевой корабль - вчерашний "речной трамвай", на котором за гривенник катались в мирные дни сталинградцы по Волге, а теперь возле его рубки приладили пушку, снятую с поврежденного танка.

Город пробудился, Чуянов, выглянув в окно, сказал жене:

- Гляди, она уже здесь. Ожидает.

- Машина подошла или... кто там?

- Овчарка эта... Астра! Ждет, когда я в обком тронусь. Вот тебе и зверь - вернее человека бывает...

Во дворе соседнего дома на Краснопитерской недавно поставили зенитную пушку. Обнаженные до пояса зенитчики, здоровущие балбесы, до вечера резались в домино, оглашая двор неумолчным стуком костяшек. Из окон высовывались всякие бабки:

- Креста на вас нетути! Что за жисть такая пошла. Ежели не бомбят, так от своих нет спасения. Вы бы не козла забивали, а эвон, самолет крутится сбейте его... На то вас нету, охламоны несчастные. Вот ужо, ты генералам нажалимся.

- Мы генералов не боимся, - орали зенитчики.

- Так мы самому Сталину... вот ужо!

"Ночью младший сын вздрагивает от пронзительного воя сирен, полусонного его уносят в бомбоубежище... Я его так мало вижу.

Старшему пошел десятый, и все семейные тяготы легли на жену. Она молодец, не ропщет, внешне держится спокойно, хотя чувствую, что нервы ее взвинчены до предела".

Чуянов отложил дневник. К нему подошла жена!

- Алеша, я долго молчала. Теперь скажу. Ну, ладно - мы с тобой. Но у нас ведь дети. Старик с бабкой. Чужих людей ты спасаешь в Заволжье, а свою семью не бережешь.

Понять женские и материнские опасения было легко.

- Нельзя! - жестко ответил Чуянов. - Народная власть останется на местах. Пока моя семья в городе, и люди спокойны. Начни мы свои манатки паковать, и в Сталинграде сразу решат, что городу пришел конец... Пойми нельзя!

- Кончится прямым попаданием. Или пожаром.

- Чем бы это ни кончилось, - ответил Чуянов жене, - но моя семья должна оставаться в Сталинграде.

- Ох, жестокий ты человек, Алеша! - отошла от него жена.

- Может быть, - не сразу сам себе признался Чуянов.

Возле элеватора долго и чадно горел состав с зерном. А по улицам, даже не плача, смиренные, какими бывают в горе только русские женщины, матери несли маленькие гробы - для своих же детей, которых у них не стало вчера или позавчера...

* * *

После войны, когда Василий Иванович Чуйков был заместителем министра обороны СССР, его очень побаивались на маневрах. Стоило генералу начать бравый доклад о наступлении, как Чуйков сразу отстранял его в сторону, говоря при этом:

- Не лезь! Тебя убили. Остался начальник штаба.

- Я пускаю через мост танки, - решил начштаба.

- А мост уже взорван, - вмешивался Чуйков.

- Тогда, используя броды, я начинаю форси...

- Стоп! В этой реке нет никаких бродов.

- Я запускаю авиацию поддержки...

- Твоя авиация разгромлена противником еще на аэродромах. Боеприпасы кончились. А эшелоны не подошли, разбитые на путях танками противника. Склады горючего объяты пламенем.

- Как же тогда воевать, Василий Иванович?

- А вот именно так мы и воевали в сорок втором...

Впрочем, намаявшись в штабах армии Чан Кайши, Василий Иванович и сам-то еще не умел воевать, а поначалу больше присматривался - что и как, чему верить, а на что можно и плюнуть. Одно крепко понял Чуйков, что война - это не всегда отчаянная атака с громогласным "ура" и не суворовский штык-молодец. А сама же война иногда преподносит такие коллизии, что ахнешь. Приноравливаясь к делам фронта, Василий Иванович - не в пример иным военачальникам - не гнушался говорить по душам с солдатами-ветеранами, которые протопали от Буга до излучины Дона, набирался ума-разума от этой серой и многоликой массы людей, которые на себе испытали все ужасы войны, а рассказы их были иногда таковы, что Илья Эренбург вряд ли поместил бы их в свои очерки. Однажды, встретив в окопах лейтенанта Петрова, вчерашнего солдата, носившего на гимнастерке Звезду Героя Советского Союза, генерал напрямик спросил его:

- Дружище! А что самое страшное ты видел в этой войне?

- На войне все страшно.

- Ну, а все-таки, что больше всего запомнилось?..

Он ожидал услышать геройский рассказ о прорыве из окружения или как последней гранатой подбили немецкий танк, крутившийся над траншеей, а вместо этого услышал совсем другое, звучавшее почти мистически - и страшно, и трагично:

- Пожалуй, вот зимой сорок первого здорово струхнул я. Было это под Калинином. Лежим в снегу. Жрать охота - во как! Вечереет. Ждем немца, чтобы отстреляться. Вдруг перед нами, на ровной снежной поляне, из леса выходят... призраки.

- Какие ж на фронте призраки?

- Обыкновенные. Головы у всех наголо обритые, как у маршала Тимошенко. Сами жуткие! Балахоны на них белые, на ветру развеваются. Идут на нас. И пляшут. Но пляшут не по-людски, а как-то заморски. Дергаются, кривляются, кричат. Руки у всех на животе, связанные рукавами. Издали мы их приняли за лыжный батальон в маскхалатах. Видим - не, что-то другое. И палок не видно в руках. А за призраками... немцы.

- Как же так? - не поверил Чуйков.

- А вот так.

Оказывается, немцы гнали психов.