Плохо быть мной

Поздно. Упущен момент. Такое бывает. Понимаешь, что секунду назад все было хорошо, а сейчас руины. Такое случается во сне: надо бежать, а не можешь двигаться. Мы сидели и смотрели, как толстяк постукивает по тарелке жирным, похожим на сардельку пальцем с перстнем.

Подошла официантка.

— Неужели будет заказывать? — в отчаянии прошептала Эстер.

— То, что я заказывал до этого, милочка, — произнес полный, облизывая губы, как в предвкушении приближающегося обжорства. — Вы ведь не забыли, что?

Ему принесли луковый суп, такой же, как ела Эстер, салат «Цезарь» и курицу с картошкой, политую сметаной. Мы сидим и смотрим.

— Солнышко, у нас скоро автобус, — напомнил я.

— Сидим до упора, — процедила Эстер сквозь зубы.

Ее взгляд не отрывался от его тарелки. Он ел суп, и подбородок у него был весь мокрый. Хотелось протянуть салфетку, чтобы он вытерся. Официантка пришла собрать наши тарелки. Наш ужин кончился, пора было уходить.

— Еще будете? — спросила она.

— Да, мы будем еще есть, — металлическим голосом проговорила Эстер. — Закажи что-нибудь, милый. — Я замешкался. — Что ты хочешь есть, лапушка? — словно по складам произнесла Эстер, избегая встречаться со мной взглядом. — Хочешь что-нибудь на сладкое, мой любимый? Может быть, хочешь выпить?

— Выпить! — обрадовался я. — Будем пить!

Принесли виски. Я поднял стакан.

— За твою красоту, настолько красивую, что она не оставляет возможности пить за твои душевные качества. И тем не менее — за твой ум и доброту! Благодаря тебе я впервые могу сказать, что мне нравится штука, которая называется жизнь.

— Ура, — произнесла Эстер с облегчением от того, что я кончил тост.

Мы чокнулись и осушили стаканы. Что-то расплылось в глазах, легкий гул коснулся ушей. Я сделал официантке знак повторить.

— За тебя, — начал я говорить еще до того, как нам принесли, — такую же аппетитную, как верхушка кремового пирожного у этого, — я посмотрел на полного.

— До упора, — прошипела Эстер остервенело. — Если положение безвыходное, берешь бутылку, жахаешь ему по голове, я беру сумку, и уходим.

Я видел, что ее уже не остановить. Грань между реальностью и игрой исчезла.

— Почему я? — спросил я.

— Я тебя всегда оберегаю и защищаю, ты это знаешь. Но сейчас от тебя впервые требуется немного самостоятельности.

Мужик доедал суп. И поглощал хлеб, хотя впереди было второе. Полные люди такие.

А нам оставалось десять минут до автобуса, и их надо было чем-то занять. Виски поступал на наш стол без задержек.

— Эстер жил, Эстер жив, Эстер будет жить, — выговорил я спотыкаясь. — Учиться, учиться и учиться.

Я положил голову на стол. Эстер смотрела вдаль.

— Это ты про меня? — спросила она немного погодя.

— Кто?

— Учиться, учиться и учиться?

— О чем ты?

— О том, что я все время учусь.

Разговор зашел в тупик. Мы не могли поднять друг на друга глаза, до того пьяны.

— Лени Кравитц, — сказал я. — Его песня пошла, «Будь». Обалденная. «Эта жизнь иллюзия, и она единственное, что у нас осталось…» — подпел я. — Если бы был в более вменяемом состоянии, пригласил бы тебя на медленный танец. Всю жизнь мечтал: встречу любимую, приглашу танцевать под эту песню. Слушал — и мечтал. А теперь получил шанс и не могу встать со стула.

— Я бы твое приглашение отклонила.

— Почему?

— Похоже, мальчик забыл, для чего мы тут, — нехотя пробормотала Эстер и кивнула на полного.

— Я себя с ним ассоциирую, — сказал я.

— С кем?

— С Лени Кравитцем.

— Потому что он наполовину русский еврей?

— Потому что он наполовину черный.

Я снова сделал знак официантке. Автобус должен был уходить с минуту на минуту, если не ушел. А мы застряли здесь, беспомощно наблюдая за тем, как незнакомый нам человек поглощает блюдо за блюдом, не понимая, что нас держит. По-моему, мы даже успели подзабыть о сумке. Ввязались, увязли, а во что ввязались, уже не вспомнить. Как рыбак, отвлеченно наблюдающий за рыбой, которая только что сорвалась с крючка и какое-то время еще плещется на мелководье.

— Это тоже там было? — спросил я Эстер.

— Где? Что?

— В месте, которое точь-в-точь как это, где ты была? Сумка?

— Нет, — серьезно ответила Эстер.

Она была поглощена не столько тем, чем кончится, сколько тем, как продолжится.

А толстяк поливал курицу брусничным соусом, сыпал зелень на картошку, окунал в сметану. Мы внимательно смотрели. Автобус все равно ушел, смотреть можно вволю. Он громко пыхтел. Перед ним лежал еще не тронутый шоколадный торт. Он поднял голову и смущенно улыбнулся.

Эстер сжала мне локоть и стала жарко шептать на ухо. Сжимала так сильно, что я почувствовал боль. Из слов я разобрал только «сейчас или никогда», главные. Они значили, что я должен тут же взять в руки ближайшую бутылку и трахнуть полного по голове, потому что потом будет поздно.

— Потом будет поздно, — сказала Эстер. — Это я тебе точно говорю, бейби.

Я ответил «нет».