Плод воображения

Всего, что с этим связано, Параход откровенно побаивался, потому что иногда не по своей воле слышал голоса заблудившихся. Никто из знакомых ему людей, включая экстрасенсов, не слышал, а он слышал. Такое с ним случалось не часто, даже, можно сказать, редко, но впечатлений ему хватало надолго. Вначале, по неопытности, он считал это слуховыми галлюцинациями или побочными эффектами земной «дальней связи» (как у австралийских аборигенов); однако потом, когда научился легко избавляться от глюков и отключать «антенну», понял: в данном случае связь настолько дальняя, что беспросветное отчаяние и абсолютная безнадежность были просто легкими эмоциями по сравнению с тем, что испытывали бедняги, остававшиеся на другом конце провода…

Сейчас он не слышал никаких голосов, кроме тонкого писка рассудка, который назойливо повторял, как заезженная пластинка: «Валить отсюда надо, братец…» И Параход с ним согласился. Он вообще пребывал в согласии со своим рассудком гораздо чаще, чем казалось окружающим, а также поборникам искоренения травы. Возможно, поэтому его ненормальность была облачена в плотные покровы нормальности, и это равновесие позволяло ему сносно существовать среди себе неподобных.

Развернувшись на сто восемьдесят градусов, Параход зашагал к гостеприимно распахнутым кладбищенским воротам.

43. Каплин: «Откуда ты взялся?»

Смыть с кожи рисунок, нанесенный специальной краской, — вроде бы плевое дело. Убедительно лгать сложнее, но для женщины и это, в общем, не проблема. Каплин мог навскидку назвать десяток причин, по которым ей было бы в кайф водить его за нос, — от банального тщеславия до небанальной суммы в миллион евро. И тем не менее, несмотря на все доводы, его уверенность в собственном здравомыслии несколько пошатнулась и нуждалась в срочной подпитке чем-нибудь очевидным и неоспоримым. Поэтому в отель он возвращался не самой короткой, зато уже знакомой дорогой, а по пути твердил себе: «Я просто желаю убедиться, что хотя бы надписи на асфальте мне не привиделись».

Было далеко за полдень. Небо оставалось безоблачным, и солнце пригревало уже неласково. Каплин снял ветровку и шел в одной тенниске. Он ощущал приятную усталость во всем организме и некоторую натруженность в паху. Об Оксане он думал со сложным чувством: десять неиспользованных процентов вожделения пока легли на дно, а сверху плескалась мутноватая смесь подозрений и тревожного ожидания.

Пойти с ним в отель она отказалась, сославшись на то, что, во-первых, устала, а во-вторых, пора уже, черт побери, выяснить, где разгуливает и чем занимается ее «креатура». Каплин не стал уточнять, о ком речь. Со стороны это, может, и выглядело в высшей степени тактично, но на деле он считал, что наступил тот самый случай, когда правда мало что даст, а лишняя ложь еще больше собьет с толку.

В общем, расстались они прохладно, с улыбками, заменяющими поцелуй. К тому моменту она уже разгуливала по дядиной квартире в халатике тигровой расцветки и, очевидно, чувствовала себя как дома. Каплин немного завидовал способности некоторых людей мгновенно приспосабливаться к непривычным условиям, укореняться в любом месте (хотя бы и в вагонном купе) и создавать вокруг себя почти домашний уют. Вот и Оксане хватило халатика, парочки безделушек и нескольких брошенных тут и там косметических штучек-дрючек (среди которых действительно не было никакой помады), чтобы гнездышко смотрелось обжитым и чтобы в него тянуло.

Да, таки тянуло. Не столько в гнездышко, сколько к девушке. Каплин покопался в себе и понял, что уже привязался к ней всерьез. Это означало… да ничего хорошего это для него не означало. Он по опыту знал: сначала будет больно, а потом тоскливо. И выбор невелик: либо действуй на опережение, либо прими это, как мужчина.

* * *

Он свернул за угол и остановился, будто наткнувшись на прозрачную преграду.

Посреди улицы боком к нему сидела на корточках маленькая девочка и рисовала мелками на асфальте. Картинка вполне обычная — для любого города, только не для этого. И хотя погода стояла прекрасная, всё-таки казалось немного странным, что девочку забыли одеть. Кстати, с чего он взял, что это непременно девочка? Ребенок мог быть и мальчиком — если его не стригли с рождения. Длинные спутанные волосы свешивались вперед, закрывая лицо.

Каплин облизнул потрескавшиеся губы и оглядел улицу. От одного конца до другого, насколько хватало глаз, всё застыло в мертвом покое и пеклось на солнце. Здесь природа еще с трудом возвращала себе утраченные позиции — прошло слишком мало времени с тех пор, как ее наглухо закатали в асфальт. Между прочим, пресловутая надпись на асфальте была, и довольно близко, он даже различал перевернутые буквы. Улица оставалась пустынной и голой. Ну а голый ребенок, да еще поглощенный какими-то очень детскими художествами, вообще смотрелся тут инородным телом.