Пляска в степи

Когда бросились в погоню за Святополком, то сызнова Ярослав запретил себе вспоминать жену. Как она там под приглядом лишь дядьки Крута… Он знал, что воевода скорее сам навстречу мечу шагнет, чем отдаст терем, и не сомневался, что ладожская дружина продержится столько, сколько сдюжит. И потому лишь подхлестывал коня и гнал своих людей все быстрее и быстрее.

Нынче же совладать с собой Ярослав не мог. Он снова мчался за своим младшим братом, снова загонял коня и вспоминал, вспоминал, вспоминал. Сколько слез пролила Звенислава, вышивая ему рубахи в те седмицы, когда объявил он, что отправится в степь бить хазар. Как храбрилась и старалась не плакать, когда вышла провожать его на крыльцо. Как улыбалась, накрывая ладонями едва приметный живот… Как спала, с носом закутавшись в пушистые меха.

Не уберег. Не уберег.

Следом за первой женой, которую он толком не знал и не помнил, он не уберег и вторую. Ни жену, ни детей.

Они мчались вперед, и ветер свистел у него в ушах, и звучали громкие голоса людей, выкрикивавших имена женщин, но ничего из этого не могло заглушить внутреннего голоса Ярослава. Грудь разрывалась от сдавленной ярости и гнева. Он представлял для младшего брата тысячу смертей и казней, хоть и знал, что даже коли разрубит его на куски, это не поможет, случись что со Звениславой.

А потом они наткнулись на лодку на берегу и жавшихся друг к другу беглецов, и у Ярослава отчаянно закололо в груди, и сердце забилось в дюжину раз быстрее. Он себя не помнил, пока плыл в ледяной воде на другой берег, пока обнимал жену и дочерей — замерзших, грязных, перепуганных, но живых. Они льнули к нему, мокрому и холодному, и ревели каждая в три ручья, а он и не помнил, был ли когда-нибудь счастливее. Уж всяко не после ратных подвигов.

Несколько спокойных седмиц отмерили ему Боги. Несколько седмиц, пока совершали обряды над павшими, пока допытывались правды у пленных, пока славили выживших храбрецов. До вечера, когда в горнице Звенислава рухнула ему на руки, скорчившись от боли и вцепившись ладонями в тяжелое чрево.

Уже сутки минули с того мгновения. Вошло и зашло весеннее солнце, ночь сменилась днем и снова ночью, а его жена все еще томилась в бане, и его сын никак не хотел рождаться. Он даже велел разыскать знахарку и привести ее в терем, хотя и клялся раньше, что не допустит, чтобы она к Звениславе приблизилась, когда наступит ее срок. Еще и осерчал на жену, узнав, что да дозволила Зиме Ингваровне вернуться и остаться в тереме, пока он сражался с хазарами. Выбранил княгиню. Обидел.

Теперь же был готов в ноги кланяться, лишь бы знахарка Звениславе подсобила.

Верно говорят многомудрые старики: мужу не место подле жены, пока та рожает на свет новую жизнь. Баба все забудет, как прижмет к груди дитя: и крики свои, и боль, и мучения. Так пошто их мужу слушать напрасно?..

Но Ярослав от бани никуда не ушел. И слышал каждый крик, каждый стон своей жены. И, вестимо, князя никто не осмелился прогнать. А уж как не стало дядьки Крута да старого боярина Любши Путятовича, в тереме и вовсе никого не осталось, кто посмел бы ему указывать в такой час.

Под утро на вторую ночь, пошатываясь от усталости, из бани вышла знахарка Зима. Она улыбалась.

— Ступай, князь, — сказала она, и глубокие складки на переносице Ярослава медленно разгладились.

Он взял со скамьи меч в ножнах — воинский пояс он давно с себя снял, как развязал и ремешок, что стягивал волосы, и гашник на портках, и все узлы, чтобы облегчить роды княгини. Нетвердо ступая, словно пьяный, он пригнул голову и вошел в баню. Не заметив ни Любавы Судиславны, ни невестки ее, которые были со Звениславой все это время, он сразу же поглядел на жену.

Он еще никогда не видел ее красивее. Со спутанными, распущенными и мокрыми от пота волосами, в съехавшей на одно плечо рубахе, с алыми щеками и глазами, в которые от усталости и усилий бросилась кровь, Звенислава полулежала, опираясь спиной на стену, и держала в руках младенца, завернутого в старую рубаху Ярослава.

— У тебя сын, — она посмотрела на мужа с сияющей улыбкой. — Я родила тебе сына.

Он кивнул, не володея пока языком, и протянул знахарке свой меч, чтобы перерезать на нем пуповину. Чтобы мальчишка вырос добрым воином.

Когда с этим было покончено, он опустился рядом с женой на колени и крепко обнял их обоих, поцеловав Звениславу в затылок. Его сын недовольно заворчал, слишком тесно прижатый к матери, и та сразу же что-то ему зашептала, погладила пальцем крошечные щеки.

— У него твои глаза, — Звенислава подняла на него сияющий взгляд и, устало вздохнув, прижалась виском к его плечу. — Как мы его назовем?

— Крутояром, — прошептал Ярослав и подивился тому, как хрипло прозвучал его голос. Он дал сыну указательный палец, и тот крепко обхватил его двумя ладошками.

— Совсем ты измаялась, — сказал князь, когда Звенислава еще раз вздохнула, усаживаясь поудобнее.

— Коли б не госпожа Зима, мы бы с тобой уже не говорили, — княгиня поежилась и теснее прильнула мужу, пряча лицо у него на груди. — Она меня спасла.