Плещеев

«Обиду» юношеским мечтам, нанесенную Достоевским в «Записках из подполья», Плещеев воспринял чуть ли не как личную обиду, но дело до разрыва не дошло, отношения между старыми друзьями сохранились добрыми. Алексей Николаевич внимательно читал все выходящее из-под пера Достоевского и продолжал верить в громадный талант Федора Михайловича. Знал Плещеев, что Достоевский прислал Каткову (но почему опять этому лицемеру Каткову?) изложение плана нового романа, а недавно этот роман появился в «Русском вестнике» под заглавием «Преступление и наказание». Прочитав новое произведение Достоевского, Алексей Николаевич еще раз убедился в необъятной мощи таланта старого товарища, а некоторые главы романа признал просто гениальными.

«Но куда направлена эта гениальная страстность? Неужели все-таки прав Григорий Елисеев, причисливший Достоевского к тем, кто озлоблен движением последнего времени? — тревожно раздумывал Плещеев, все еще надеясь постигнуть духовную метаморфозу своего друга юности. — Однако, если Григорий и прав, то, судя по его статье, опубликованной в «Современнике», романа Федора он ни черта не понял»[41].

Однако и порицая Достоевского за «измену» идеалам молодости, Алексей Николаевич не мог не уважать в нем величие творческого духа, силу характера. «Спору нет, и у Федора жизнь сложилась несладко, но он все же сумел выстоять, занимается любимым литературным делом. А тут вот тянешь служебную лямку, чтобы не подохнуть с голоду… Неужели и в самом деле с литературой покончено?»

Служба обременяет, утомляет, раздражает и не дает возможности отдаваться творчеству по желанию — об этом Плещеев с горечью сообщает близким, друзьям, сподвижникам.

«…Работать мне хочется, и я работал бы, если бы у меня не было самой каторжной службы, отнимающей у меня все время и убивающей меня нравственного… Совсем меня исколотила жизнь. В мои лета биться, как рыба об лед, и носить вицмундир, к которому никогда не готовился, — куда как тяжко», — сетует Алексей Николаевич Некрасову.

А еще раньше, в другом письме Некрасову, признавался, что даже в театр стал ходить реже, хотя с юных лет был заядлым театралом, и «…посещаю только один Артистический клуб, где меня, к сожалению, выбрали старшиной: говорю — к сожалению, потому что всего менее способен к клубной жизни…»

О безрадостном и бестолковом чиновничьем прозябании Плещеев написал даже ироническое стихотворение, опубликовав его в 1867 году в газете «Искра»:

Блажен, кто мирно, без начальства,
Без вицмундира может жить,
Самодовольного нахальства
Кто не обязан выносить.

Кто важным делом не считает
Весь канцелярский сор и хлам
И о «награде» не мечтает,
Строча доклады по ночам.

Кого не мог лишить покоя
И сна начальничий приказ,
Кто тело спас от геморроя
И от холопства душу спас.

Сам-то Алексей Николаевич был уверен, что «душу-то от холопства» он спасет при любых обстоятельствах, но «канцелярский сор и хлам» притуплял душевные порывы, и от этого не было никакого спасения. В письмах к друзьям и товарищам Плещеев стал все чаще и чаще подчеркивать свое старение, толковать об увядании духа, о неспособности создать что-либо стоящее.

Служба в контроле утомляла настолько, что Алексей Николаевич всерьез обрадовался, когда был на некоторое время освобожден от каждодневного хождения в контроль в связи с исполнением обязанностей присяжного поверенного в Окружном суде. Об этом он чистосердечно признавался в письме к А. М. Жемчужникову: «Я чувствовал, что я не воду толку, что тут дело — и дело живое, настоящее. Я не прочь был, если бы сессия продлилась вдвое и втрое больше… Это жизнь как она есть и которую всегда полезно изучать, особливо нашему брату, литературному человеку…»

Но рядом с такими самопожеланиями о необходимости изучения жизни для «литературного человека» — сетования на нужду, вялость и апатию духа.

И все-таки он не теряет надежды снять с себя постылый вицмундир чиновника, вернуться к литературе и отдаться любимому делу целиком. Не беда, что творческое вдохновение реже навещает его, он знает, что виной тому опять же… постылая служебная лямка, которую приходится тянуть ради куска хлеба, что подобное он уже испытывал в пору солдатчины, когда, казалось, совсем было «отвык писать» стихи… И в нынешней обстановке, в окружении современных Акакий Акакиевичей, не ровен час можно «отвыкнуть» от родной словесности и похоронить в себе «литературного человека». Да и годы уже давят своей тяжестью, надо непременно выкарабкиваться из этой чиновничьей трясины…»