Пленный лев

Он ни за что бы не расстался с королем, если бы был уверен, что женская половина двора тоже отправляется в поход. Оставаясь же с оксфордскими монахами, он терял из виду ту, которая составляла теперь в его глазах все. При этом ему неприятен был такой разрыв со старыми привычками, слившимися, по его мнению, со всем его существованием; кроме того, ему мнилось видеть в каждом слове Эклермонды и в каждом взгляде, брошенным ею на него, сочувствие ее в пользу убежища, где царит наука и благочестие. В отношении же Ральфа Перси и других придворных товарищей он стыдился такой нерешительности и из опасения насмешек с их стороны готов даже был отказаться от исполнения религиозных обрядов, над которыми они смеялись и находили недостойными мужчины; к тому же он не был уверен, что при встрече с неприятелем им не овладеет паника, чем, конечно, он осрамится на всю остальную жизнь. В сущности же, он сам не знал определенно, чего хотел, потому что оставался в той же нерешительности и тогда, когда узнал, что королева не желает сопровождать своего мужа в походе, а остается со своими дамами или в Шене, или же в Виндзоре. Теперь уже не было никакого сомнения, что он более не увидит Эклермонды – звезды, руководящей его жизнью, олицетворяющей все его мечтания, взлелеянные им еще тогда, когда он повторял английские поэмы, в особенности ту умилительную легенду, где говорится о святой Екатерине. Углубленный в мысли, он стоял однажды у окна, раздумывая о своем исчезающем счастье, как вдруг к нему подошел король Джеймс и весело спросил:

– Ну! Не овладел ли тобой припадок, дитя мое?

– Какой припадок, сир? – спросил Малькольм, широко открыв глаза.

– Припадок… нежной страсти.

Малькольм вскрикнул от ужаса и покраснел как маков цвет.

– Сир! Сир! – залепетал, он заикаясь.

– Такое негодование – явный признак болезни, – возразил Джеймс.

– Сир! Сир! Не богохульствуйте, умоляю вас!

– Не в моих обычаях богохульствовать, – ответил Джеймс, стараясь быть серьезным. – Никак не думал я иметь дело с таким святым.

– Я святой? Нет, нет, не я, конечно! Но чтобы я дерзнул коснуться подобной мыслью ее… О сир! – И Малькольм закрыл лицо руками. – Возможно ли, чтобы вы так ошиблись во мне!

– Я вовсе не ошибся в тебе, – ответил Джеймс, окинув юношу проницательным взором.

– О сир! – вскричал снова Малькольм, все более и более горячась, – вы ошибаетесь – никогда, никогда у меня не было мысли в отношении ее, кроме самого чистого благоговения. Она для меня нечто вроде святой Маргариты, или…

Но, видя, что король, улыбаясь, продолжал так же пристально смотреть на него, Малькольм смешался и принялся в отчаянии ломать себе руки. Король не переставал улыбаться и наконец промолвил:

– Да, Малькольм, иначе и не могло быть: ты человек, а не монах.

– О! Зачем жестокость ваша простирается до того, чтобы заставить меня пренебрегать самим собой! – рыдая, сказал Малькольм.

– Она ведь не святая и не инокиня, запертая в монастырь, но женщина, могущая покориться избранному ею человеку.

– Избранному! – вскричал Малькольм. – Если она снисходительно смотрела на меня, то единственно потому, что знала о моих намерениях.

– Отлично! – возразил король. – Таким-то образом пламя и возгорается.

– Никогда!

Это было произнесено Малькольмом с таким глубоким вздохом, что Джеймс рассмеялся: очевидно – с одной стороны, по крайней мере, – трут был еще не готов.

– О сир, – сказал юноша со вздохом, – зачем вы хотите зародить во мне эту мысль? Она ведь только сделает меня несчастным! Будь даже эта женщина призвана жить в мире, и тогда она никогда не согласилась бы быть женой такого безобразного, хромого, как я…

– Молчи, неразумное дитя! Что прошло, того не воротишь! Теперь ты совершенно иной, чем был прежде. Еще годик-другой в рыцарской школе Генриха, и ты вернешься домой таким совершенным молодым человеком, что ни одна девушка не погнушается тобой.

Король ушел, а Малькольм впал в задумчивость, близкую к бесчувствию; его поразило осознание такой внезапной перемены, происшедшей в его мыслях, и озадачили странные речи короля – его кумира, – так ревностно старающегося возбудить в нем такие, по его мнению, греховные надежды. Взволнованный, стыдясь самого себя, мучимый тысячами самых противоречивых мыслей, Малькольм ходил взад и вперед по комнате, размахивая руками, садясь поминутно, чтобы спокойнее обдумать это дело; но кровь кипела в его жилах, мысли путались, и он снова принимался порывисто ходить по комнате. Когда же пришлось вернуться в зал, где уже собрались все придворные дамы, он, совершенно растерянный, промолчал все время и кончил тем, что отошел в самый отдаленный угол от того места, где сидела ничего не подозревавшая Эклермонда.

Оставшись с глазу на глаз с королем, он воскликнул:

– Это совершенно немыслимо, сир!

Джеймс улыбнулся, видя, как яд овладевал всем существом Малькольма.