И когда он мчался по лесу, рвясь из собственного тела, спасая то ли стаю от себя, то ли себя от стаи, сестра всегда пускалась следом, хохоча. И легко его догоняла. Хватала за загривок, валила в траву. Она любила бегать. Любила лес, деревья, старые вывортни, распялившие кривые корни, папоротники, в зарослях которых он часто таился, чтобы впрыгнуть, напугать её до визга. Любила заросли малины с мелкими сладкими ягодами, брусничники, ползущие по мягкому мху…
Она всё любила. Ибо была человеком больше, чем волком. А он любил её, потому что она дарила тепло, которому было по силам затопить его клокочущую беспричинную злобу. Успокаивалось изнывшее сердце. Будто отдавало все раздирающие его желания и страхи.
— Хво-о-остик!
Он катал её на себе. Она была легкой. Ложилась, обхватывала за шею, закидывала обе ноги на широкую спину. Доверчивая. И он бежал, покуда хватало сил. Нёсся так, будто за ними гнались Охотники. А когда силы заканчивались, падал на густой мох, прижимался мордой.
Давным-давно… Это было давным-давно. Тогда, когда глухая пустота и маета ещё уходили из души и становилось спокойно.
— Хвостик… — шептала девочка, трепля его за уши.
Он закрывал глаза. Сердце глухо тукало о рёбра.
Вожак говорил Светле: «Дури в твоем Хвостике с избытком. Злобный он. От такого добра не жди».
Та качала головой, лопотала: «У него просто сердце чуткое».
Она знала.
Над недалёкой смеялись.
А он ярился. Что с неё им? Полоумной мнят. Все. И не видят, не понимают — не блаженная она, рассудком-то — яснее прочих. Но никто того не разумел. Смеялись, мол, дурковатая бегает со зверем, который человеком почитай не умеет быть.
Матери в стае наговаривали, дескать, намаешься, в сыне твоём людского мало, в пору войдет, завалит девку. Ему плевать — сестра, не сестра. Он разницы не чует. Народят тебе волчат, наплачешься.
Дураки.
Он загрыз ту волчицу, которая это болтала. Зачем такой погани жить?
Потом он узнал, что вожак за содеянное хотел его убить. Хвостик носил в памяти случайно услышанные слова: «Злобы в твоем щенке на десятерых! Что заступаешься за него? Двоих Осенённых родила, так ведь оба безумные! Девка — ладно, но младшой, не родись мёртвым, сам бы пуповину перегрыз».
Мать увела их с сестрой из стаи в ту же ночь. Подалась скитаться. Потом прибились к каким-то…
Хвостик злился ещё пуще.
Он был прав! Он был прав, но им пришлось уйти из-за его правоты. «Почему так?» — спрашивал он у матери. Та молчала, не зная, что ответить, а потом сказала, мол, силком вас в жизнь выдернули, оттого и маетесь.