Пленники Амальгамы

Слова Максима вспоминаются, когда возвращается Борисыч. Да как возвращается: во двор закатывает черный лимузин, из него выскакивает наш «завхоз» и спешит распахнуть дверцу, чтобы подать ручку пышнотелой мадам в манто. Выбравшись наружу, та с подозрением озирает двор. Шофер, крепкий мужик с мощным загривком, вынимает из багажника два объемистых чемодана, после чего помогает выбраться из салона закутанной в плед девушке. Анемичная, с абсолютно неподвижным бледным лицом, та напоминает робота.

Размещают приезжих в пенатах Борисыча, он уступает дамам жилье с удобствами.

– Это кто? – спрашиваю, когда гости скрываются в доме. – Ваша родня?

А Борисыч, утерев лоб, отвечает, что эти – важнее родни! Гораздо! Оказывается, мадам Глушко (фамилия приехавших) может серьезным образом помочь, точнее, вытащить из финансовой ямы, в которую мы вот-вот свалимся. Да что там – мы буквально на краю пропасти! Кончилась спонсорская помощь, причем навсегда! С этими словами Борисыч вынимает из кармана бумажки и машет перед носом.

– Вот факс из Франции! А вот перевод на русский, где черным по белому написано: нет возможности оказывать финансовую поддержку проекту!

– Но вы же знаете его принципы, – говорю. – Он – не согласится!

– У любого принципа есть исключения! Тем более, тут не требуют полного восстановления, то есть до катарсиса доводить не нужно.

– Как это?!

– Пусть хотя бы говорить начнет, она ведь год молчит!

– А дальше что?

– Дальше замуж выдадут. Это вообще не наша забота, главное, мы выживем!

Шофер загоняет лимузин под навес, ветошью протирает дверцы и бампер от налипшей грязи. Шикарный автомобиль смотрится здесь чуждо, это посланец другого мира, в котором царят деньги. И этот посланец сигналит: мол, будете-будете оживлять робота, куда денетесь? Плясать вприсядку станете, если потребуется!

– Виктор Георгиевич, конечно, гений, – продолжает Борисыч, – он в своем мире живет. Но нам-то надо думать о бренной жизни!

Беседуем под облетевшим дубом, на леденящем ветру. Подняв воротник, бросаю взгляд на наше окно, где замечаю смутный силуэт. «Все видишь, Макс? Такова жизнь, ты прав, она абсурдна и безжалостна, ей нет дела до твоих уникальных мозгов, ведь кого-то надо выдать замуж, а значит: стоп, машина!» Внезапно обдает холодом, наверное, от ледяного ветра; или это мое отчаяние – ледяное? Рвались вперед, карабкались, ползли, и вот, в двух шагах от цели все повисает на волоске! «Мекка…» – всплывает ни к селу ни к городу. Кажется, эту самую «Мекку» трясет, как во время землетрясения, она содрогается от подземных толчков и вот-вот провалится в тартарары…

Я не раз представлял, как Макс выбирается из кокона, в котором пребывал долгие годы. Вылезает, отряхивая остатки хитина, озирает давно забытый мир – неказистый, грязненький, местами загаженный до предела. Да только другого-то не дано! А значит, расправляй обретенные крылышки и лети, пусть на бреющем полете, отринув мечты о полетах под облаками. Но тут выходит некто, говоря: мол, как это – не мечтать про облака?! Летать – так на сверхзвуковых скоростях, вы же Адамы и Евы, ни больше – ни меньше! Ваши гены дадут начало новому человечеству, вы – лучшие! Ты по наивности зажигаешься смелой идеей, мысленно хлопая в ладоши: да-да, так и будет! Ведь некто – особенный, выдающийся, из тех, кто любые сказки делает былью! Поможем ему, подтолкнем процесс, создадим культ, если потребуется; тогда и нас, быть может, отметят, как основателей и родоначальников. А потом понимаешь: это – динамо. Все – как у всех, как всегда и везде. А всякие коллайдеры, из недр которых выйдут Адамы и Евы, – чушь и бред, и, хотя ты уже согласен на синицу в руках, тебе ее не дают, мол, нечего было губу раскатывать!

Ситуацию разрешает марочный коньяк из загашника; хотел подарить Ковачу, но вот – пригодился самому. Выпивка натощак сносит голову, хочется рвать и метать, как Байраму, мстившему за поруганную святыню. Я тоже хочу мстить этому миру, что оскорбляет меня ежечасно, втаптывает в грязь и указывает место, дескать, твой номер – шестнадцатый! Проколоть шину у лимузина? Запустить бутылку в вечно зашторенные окна мастерской? Но все это мелко, пошло и, если разобраться, ужасно. Добив коньяк, швыряю пустую бутылку под дуб и поднимаюсь к себе, чтобы упасть на кровать и провалиться в очередной кошмар…

* * *

Однажды утром, выглянув из окна, вижу белесое покрывало на земле. Еще не снег – иней, но все равно предвестие скорой зимы, изгнавшей отсюда большинство обитателей. Летом во дворе была толчея, все чего-то готовили на открытой кухне, что-то обсуждали, а тут – тишина и пустота. На покрывале виднеются темные точки – это следы Цезаря, что ночью носился по двору; рядом чернеют человечьи ступки, их оставил Борисыч, когда под утро возвращал пса в вольер. Ветви облетевшего дуба тоже покрыты белым, как и подвешенная к суку груша – она так и осталась висеть, хотя Байрама давно увез прилетевший из Ташкента опекун. Почти все уехали, лишь несколько семейств осталось ждать непонятно чего.