Плен. Жизнь и смерть в немецких лагерях

…Иван Шаров так написал в своем дневнике о питании в лагере на земле Германии: «Кормят брюквенным супом. Я раньше понятия не имел, что такое брюква, а теперь этой скотской едой кормят ежедневно, притом не досыта…»

…Военнопленный Сергей Воропаев находился в польском лагере. По поводу питания он оставил следующую запись в дневнике: «Хочу пощелкать семечки, ибо, поевши этих помой, сосет в кишках. Это состав брюквы, турнепса и воды 1 литр. Да, помои. Этот “суп”, кажется, не стало бы есть и животное, а мы жрем, нам еще хуже».

1 февраля 1945 года он записал: «Жизнь по-старому в наземном аду, только без смолы. Измор плановым путем продолжается. Обнаружено людоедство. Bneria, ночью один из больных забрался в холодилку и вскрыл мертвеца, вырезав ему внутренние мягкие части тела. Это было замечено, и вчера этот человек был расстрелян. И все это вызвано страшным голодом. За 4 дня пребывания в этом лагере мной было съедено 100 г гороху, 50 г сечки, крупы, 100 г сырой брюквы, 50 г картошки и 20 г травы. Один лишь чай, собаки, кипятят два раза».

В этом лагере под названием «Ламсдорф», предназначенном только для военнопленных, из 100 тысяч погибших советских военнопленных 40 тысяч умерли именно от голода.

Удивительно, но факт: «теневая экономика» и «черный рынок» также присутствовали в лагерях. Например, товары и цены в Порховском лагере были следующими: пайка — 35 руб., порция баланды — 10 руб., махорка на одну закрутку — 3 руб., консервная банка под котелок — 10 руб. Это, так сказать, ширпотреб, товары на каждый день. Но существовали и «предметы роскоши», например, часы. Один из военнопленных их продал заведующему складом за 900 руб. Из этой суммы он: 35 отдал за шинель, 100 — за пару чистого белья, 40 — за котелок.

В Рижском лагере цены «черного рынка» были несколько ниже, чем в Порхове. Буханка хлеба стоила 60 руб. (в городе — 1 руб. 80 коп.), махорка на одну закрутку — рубль.

В Кировоградском лагере за тридцать тысяч советских рублей немцы частным образом выпускали военнопленных на волю. Там же Михаил Михалков купил за сто рублей луковицу, за двести — пять картофелин, за пятьсот взял напрокат котелок, за триста — две щепотки махорки, двести — за щепотку сухого листа, сто рублей — за полкотелка воды и немного дров. И два сухаря приобрел за триста рублей.

В лагерях был и еще один «черный рынок». «За выданного товарища (комиссара или еврея) лагерное начальство премировало тех, кто их выдал, — хлебом, дополнительной пайкой или портянками с преданного мертвеца».

Другой проблемой плена являлись болезни.

Как вспоминал Иван Ксенофонтович Яковлев, «приводили и привозили не только поносников, но и тифозников. В лагере разразилась эпидемия новой инфекционной болезни — сыпной тиф. Смертность резко увеличилась. Гробовщики не успевали рыть траншеи и хоронить трупы».

Зимой 1942/43 года в одном из прибалтийских лагерей вспыхнула эпидемия сыпного тифа. В качестве меры борьбы с тифом фашисты организовали массовые расстрелы: «Достаточно было заболеть 3—4 военнопленным, как всех остальных, находившихся в этом бараке, немцы выводили к ямам на крепостной эспланаде и расстреливали».

Описание Н.П. Обрыньбы барака для тяжелораненых военнопленных лишь дополняет картину ада: «Нары были в три яруса. Вдоль всего сарая тянулся проход шириной семьдесят— восемьдесят сантиметров. Люди лежали потоком, плотно прижавшись друг к другу, стараясь согреться. Кто-то тронул меня за рукав, я услышал стон:

— Доктор, доктор, спаси меня, я жить хочу, у меня дом з садочком и детки, их трое, доктор, отрежь мне руку, она горит, только чтоб жить…

Ком подступил к горлу, но, пересилив себя, как мог твердо, ответил:

— Завтра буду смотреть всех и тебе помогу. А сейчас темно. У меня не хватило мужества сознаться, что я не врач, чтобы

не разочаровывать этих обреченных, не лишать их веры. Мои товарищи стояли, не проронив ни слова, раздираемые жалостью и чувством бессилия перед этими страданиями.

“Санитар” полез на свои нары в другом отсеке барака, а мы забрались вниз, под нары, в какую-то яму, еле поместившись в небольшом углублении, и кое-как улеглись.

Душно, но остроту запахов мы уже перестали ощущать, усталость брала свое. Закрыл глаза, и тут же замелькала мокрая, скользкая дорога и трупы, трупы, трупы… Неподвижно мы лежим в яме среди страдающих, бредящих, умирающих. Несмотря на весь ужас, показалось даже уютно тут, мы согрелись, и постепенно нас охватывает дремота. Вдруг теплая жидкость полилась сверху, у меня сразу промокла нога. Сначала я не понял, что это такое, но Сашка сказал:

— Я совсем мокрый, раненые мочатся на нас.

Утро наступило серое, промозглое. Когда мы вылезли из своего убежища, уже все знали, что пришли врачи. Немцы не давали раненым воды, утром доставалось им по кружке чая или кофе-бурды коричневого цвета. Мне же для работы нужна кипяченая вода…»