Плен

Наталья Егоровна приоткрывала глаза. Маленькая, кругленькая, розовенькая до восьмидесяти лет старушка становилась у притолки.

— Ничего не слышно о девочке?

— Нет.

— То-то, и я прислушиваюсь за стенкой — нет. Вот оно несчастье какое…

Бессильная защититься от нашествия советчиков и печальников, обезумевшая от горя мать не отвечала. Старушка, отерев костлявыми пальцами сухой рот, говорила наставительно:

— Дети такие пошли нынче, что сладу с ними нет. Да и родители — потатчики… Хороша и ты, матушка, Наталья Егоровна, распустила девчонку! Ну, виданное ли это дело, чтоб в такие годы девчонка шла куда хотела. У них и собрания, и заседания, и прогулочки всякие! Сама виновата, матушка…

Может быть, у Натальи Егоровны нашлись бы силы с гневом прекратить эту болтовню, если бы она слышала ее. Но она не понимала слов, она только приглядывалась к быстро шевелящимся губам старушки и покачивала головой, думая о своем. Старуха же, ободряемая молчанием хозяйки, двигалась от притолки к столу и продолжала говорить. Слова сыпались, как мелкий, не страшный, но докучливый и холодный осенний дождь и от них, как от дождя за окном, в комнате становилось серо и скучно:

— Новые порядки кругом, а вот что от них происходит. Приятно глядеть, что девочка бойкая, ответить умеет, в карман за словом не полезет… А как доведет, вот, до такого несчастья эта бойкость, так скажешь: нет уж лучше по-прежнему бы!

Нудные слова, как капли, продалбливающие и камни, доходили, наконец, до сознания матери.

— Что по-прежнему? — переспросила она.

— Я говорю, — с новой охотой и уже садясь возле хозяйки начала старуха, — лучше уж по-прежнему бы тебе Алю держать в руках. Бойкости-то в ней этой бы не было, да зато дома бы сидела, мать слушала, к хозяйству приучалась, родителям помогала… Жила бы, как мы жили…

Наталья Егоровна вспыхнула, ответила с резкостью:

— Я хочу, чтобы моя девочка человеком была!

— А мы что же, не люди? — обиделась старушка.

— Нет, люди! — слабо ответила она, не желая вступать в пререкания, — тоже и мы люди…

— Ну то-то и есть. Не знаю уж, матушка, Наталья Егоровна, чего тебе нужно?! Живешь, слава богу, жаловаться тебе не на что…

Наталья Егоровна, не слушая ее, добавила тихо:

— Только вот не людьми нас называют, а бабами. И верно, что бабы…

— А что тут обидного? Ничего обидного нет.

Наталья Егоровна махнула рукой, точно отгоняя докучающую муху. Старуха помолчала, потом возвратилась к прежнему, выливая из себя последние остатки душивших ее слов.

— И сидела бы тут с тобой твоя Аля, чулочки бы вязать приучалась, мало ли что по хозяйству? А она все за книжками у тебя. Родители потакают — ей что! Вот и довели книжки…

— Перестаньте! — взмолилась Наталья Егоровна, — при чем тут книжки?

— Да отчего ж она у тебя такая вышла? От книжек, милая, от книжек. Бойкая девочка, умная девочка, характером самостоятельная — спорить не хочу… А по мне лучше глупой будь, да послушной…

Наталья Егоровна засмеялась, зажала уши. Соседка опростала свою душу от накопившихся слов и с обидой ушла. И опять несчастная мать в тоске и холоде теряла сознание от боли и снова приходила в себя, как будто от еще большей муки.

Иван Архипович вернулся на рассвете. Он, шатаясь от усталости, остановился на пороге, взглянул на жену и маленький огонек надежды потух в огромных, потемневших его зрачках в тот же миг.

— Нет? — спросил он.

— Нет.

Он не мог сидеть, он задыхаясь бродил по комнате, цеплялся за спинки стульев и отворачивался от маленького ученического столика дочери, заваленного ее вещами, чтобы не зарыдать.

Он рассказывал снова все по порядку с большими и большими подробностями, стараясь понять хоть что-нибудь в загадочном исчезновении дочери.

— Я был в школе, я расспрашивал учительницу, ее подруг. Занятия кончились в два часа. Она шла с подругой. Я нашел эту девочку, — она живет в Зарядьи, в Кривом переулке, — спрашивал ее. Они дошли вместе, простились, Аля пошла домой одна.

Он вздохнул:

— И больше ее никто не видел.

Наталья Егоровна сжимала холодными руками голову. Глаза ее были круглы от ужаса. Она хотела спрашивать и не могла расклеить сжатых губ.

— Вот. Я обошел все отделения милиции, я обежал всех знакомых, я расспрашивал всех там живущих, и никто ничего мне не мог сказать. Тут на набережной сказали, что видели, днем купались девочки и с ними была одна в синем платьице… Я нашел этих девочек. — Али они не знают…

Наталья Егоровна прошептала: — А платье?

— Да мало ли таких платьев? Мне показали и ту девочку в синем… Я сбился с ног, Наташа! И ничего, ничего… Где она?

Глаза их встретились, и измученное лицо матери потрясло отца.

— Да нечего убиваться! — бодрее заговорил он. — Але двенадцать лет. Если бы что-нибудь случилось, мы бы знали… У нее на книжках имя, фамилия записаны. В тетрадке адрес наш есть — если бы несчастье, так нам бы сообщили… Я думаю вот что…

Он замялся на секунду, посмотрел на жену. Его слова успокаивали ее, молчать было нельзя.