Плен

Пыляй лениво приподнялся и снова лег. Запах пыльной травы, каким-то чудом выросшей здесь на камнях, щекотал ему нос. Он чихал, сотрясаясь всем своим телом, и снова ложился лицом на траву. С этим запахом пыли и зелени вставали перед ним смутные воспоминания: точно в деревне, у пыльной дороги, под телегой вместо полога. Отец где-то косит; рядом хрустит подорожником стреноженная лошадь. Солнце печет; в знойном воздухе каждый взмах косы кажется ветерком и в тени худой телеги прохладно, как в лесу.

— Пыляй, стерва, слышишь?

Он прослушал условный свист и встрепенулся. Но с Москворецкой мчался автомобиль, и снова вопросительный свист снизу остался без ответа.

Дежуривший у каменного окошечка отвернулся со вздохом.

— Как вши на рубахе, народ. Гляди, прет отовсюду.

— Я и сказал…

— Что ты сказал?

— Что нельзя тут воробья словить, не то что… У всех на глазах.

Зной томил, расслаблял, и говорили оба лениво, насильно ворочая языком. Едва ли они придавали значение тому, что говорили. Слова не добирались до сознания, как легкий ветерок не освежал раскаленных тел.

Пыляй уткнулся в траву. Со звериной жадностью он внюхивался в зелень, силясь отличить чистый запах ее от сырой плесени дряхлых кирпичей.

— Если бы я в деревне был, — не поворачивая головы к товарищу, проворчал он, — хозяйствовал бы теперь. Если бы отец дому не спалил, никуда бы не ушел.

— Как спалил? Нарочно?

— Нет, так. Матка умерла. Он стал хлебы печь и избу сжег. И руки сжег. Чай, помер давно.

— Жалко?

— Себя жальче.

— Гляди, гляди. Коська чевой-то…

Пыляй неохотно ответил на вопросительный знак костлявого мальчишки, распоряжавшегося остальными.

— Столько много народу… Вот так матка, бывало, решето снимет с печки и стукнет им о пол, тараканы из него и поползут… Во все стороны! Тогда кур только кликнуть — враз всех перехватают.

Пыляй мечтательно закрыл глаза.

— Родилась бы такая птица, чтобы людей глотала. Пустить бы ее сюда… Пусть всех подобрала бы.

— И тебя тоже.

— Меня?

Он приподнялся от неожиданного вопроса и, подивившись странному обороту дела, спокойно шлепнулся назад:

— Врешь, меня не за что!

— А в Туркестане, которых спалили, было за что?

Пыляй поднял голову и молча посмотрел на товарища, дожидаясь пояснения. Тот угрюмо отвернулся к стене и пробурчал:

— Не слыхал? А я знаю, потому что сам был в тех местах поблизости и чуть мы с Коськой сами ушли. Нашего брата ребят переловили на базаре в Ташкенте сарты, заперли в сарай и подожгли. Сожгли может полста, а может и больше.

Пыляй вздрогнул.

— За что?

— За воровство, мало ли за что. За что вшей бьют? На них тоже вины нет.

Пыляй опрокинулся на спину, слабея от зноя и странного холодка в сердце, напоминавшего предсмертную слабость и тревогу.

— За это бы спалить их самих всех…

Гнев растопил холод тревоги, и он добавил уже с теплотой:

— То люди, Ванюшка, а я про птицу говорил, Людям может и так, а птице я не мешаю. Птица меня не тронет. И пусти меня в лес, чтобы волков и медведей было полно, а я не боюсь. От медведя лучше всего мертвым притвориться, а от волка, хоть на дерево залезть.

— Врешь ты все. Гляди лучше, ну?

Пыляй посмотрел вниз, покачал головой и раздраженный беспрерывно беспокоящими снизу свистками, сел на корточки.

— Говорю, что ничего не выйдет!

— Ты бы с Коськой поговорил!

— И поговорю…

— Посмотрим.

Они отвернулись друг от друга. Пыляй подумал и снова лег, вытягиваясь удобнее и покойнее. Поток пешеходов дал им возможность ослабить внимание. Ребята внизу сбились в кучу и совещались о чем-то, Ванюшка потянулся, разворотил на шее ворох тряпья, открывая грудь слабому ветру, и заметил с досадой:

— Эх, какой прошел…

Пыляй взглянул на него. Тот ответил зло:

— Трех пропустили! Один жирненький, как буржуй. Вот — маленький, а уж с пузом.

Пыляй потянулся, схватил по пучку просвирника в пальцы и выдрал его с корнями:

— Ах, в деревне хорошо, Ванюшка!

— Ты деревенское житье помнишь?

— Должно, что помню, коли говорю. Скушно мне тут.

— Каином не баловался?

— Нет. От него нос гниет.

— Врут, чай!

Они помолчали.

— Есть которые без него жить не могут. Коська — он нюхает. А я не привык. Пробовал. И водку глушил. Зря все это: пожрать бы хорошенько да спать. Ничего не надо. Душу бы отдал.

Пыляй чихнул и освеженные слезой глаза поднял на небо.

— Я бы душу отдал — рыбу ловить. Вот люблю…

Невинная страсть друга не понравилась Ванюшке.

Он отвернулся к щели с досадой.

— Тебе бы в приют, дурному, лучше бы было.

— Там рыбы не ловят, — отрезал тот.

Резкий ответ не утишил Ванюшкиного гнева. Он раздраженно ответил:

— Ну, ступай, вон, рельсы клади! Землю таскай. Камни, вон, бить можно. До ночи работай, а там хоть рыбу лови, хоть что…