Плен

И Катька живет себе сейчас где-нибудь очень счастливая, катается по стране, знакомится с интересными людьми, пишет про них в газеты и смеется своим дивным, заливистым смехом. А Нина тут. Отбывает наказание в глухом подвале. И сколько бы они ее здесь ни продержали, что бы ни говорили, не сможет Нина поверить, что сидеть в подвале и бояться – правильно, а смеяться и кататься по стране – нет. Было бы гораздо лучше сбежать, как Катька, чем лежать тут и плакать. Жаль, что Катька не взяла ее с собой. Впрочем, мечтать об этом давно надоело – еще дома Нина каждый день проверяла почтовый ящик – писем от Катьки никогда не было, приходила только городская газета, которую мама по привычке продолжала выписывать. И каждый день, просматривая ее прямо у почтового ящика, Нина надеялась, что под какой-нибудь статьей про пенсии или коммунальные услуги внезапно мелькнет их с Катькой фамилия. И тогда Нина бросилась бы в редакцию, рассказала бы Катьке обо всем и попросила забрать ее насовсем.

12:30. Катя

Небо затягивало. Завтра будет холодно. Катя сидела в парке перед клиникой и смотрела на то, как усталая мамочка пытается загнать домой расшалившуюся дочку. Та каталась на роликах, подъезжала к матери и говорила ласково:

– Мамочка, ну пожалуйста, ну еще пять минуточек. Ну пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста…

И обнимала ее. Мамочка тяжело вздыхала и снова усаживалась на лавочку. Катя тоже хотела дочку. Психиатр сказал, что это просто проекция. Она сама хочет быть девочкой, покупать платьица, заплетать косички, объедаться мороженым, кокетливо замирать и хлопать ресничками, но не получается, а оттого все неумолимей накатывает этот тугой, поднимающийся от сердца ком, спрессовывается и не глотается – застывает на лице ироничной полуулыбкой. И если раньше хотелось еще в припадке отчаяния кричать: «Господи, я девочка! Девочка! Маленькая, глупая девочка. Пожалуйста, Господи! Ну же? Ну что я тебе сделала? Я же хорошая, я же старалась, всю жизнь, изо всех сил. Ну почему?» – то теперь даже этого не хотелось. Пора было признать, что никакая ты не девочка, сколько ни кричи и как ни старайся. Ты жесткий циничный мужик, тертый калач, ушлый, стойкий титановый солдатик, сверло с победитовым наконечником, пробивающее самое непреодолимое препятствие.

И все эти мужчины, сначала маниакально стремящиеся к этому звонкому, переливистому смеху, к этим естественным беззаботным жестам, чуют внутри этого мужика, чуют и пасуют уже заранее. И можно продолжать, конечно. Включить дурочку, изобразить мамочку или своего парня, но этот мужик внутри, прямой и безжалостный, он все равно вылезет и потребует равноправия. Он слишком честный. И, устав от одиночества, заведет себе кого-нибудь рядом, как заводят кошку или покупают щенка ребенку, просто чтобы было. И будет любить. Просто чтобы любить.

Но эта необъяснимая тоска по тому, что тебя можно взять на ручки, погладить по голове, утереть слезы и дать тебе конфетку, повозиться с тобой, подраться подушками, пощекотаться, всплывала время от времени и вызывала только досаду. Можно было найти папика, который, мгновенно подмяв тебя под себя, конечно, даст тебе конфетку и, может быть, даже повозится, перед тем как загнуть тебя раком и отодрать как следует, но тогда внутри возникала другая тоска – по взрослой сильной женщине, которая хочет что-то донести этому миру, объяснить, сделать хорошее. И эта взрослая женщина может найти себе нежного мальчика, который пощекочется и подерется подушками, но если увидит слезы, то испугается и сам, наверное, заплачет. Потому что его сильная мама, к которой он тянется для того, чтобы она его защитила и сберегла, вдруг упала, рассыпалась. И это будет крах не только для нее, на нее и плевать, в общем-то, а для мальчика, который не умеет и боится сам. Не сможет просто. Ему тоже нужно, чтобы безопасно.

И самое обидное в этом всем было то, что нельзя было найти за собой никакой вины за происходящее, за жизнь свою, за поступки, хорошие и верные, за поиски, пусть неудачные, но попытки.