Плен

Итак. Итак. Спокойно. Девятнадцатое февраля сорок пятого года. Я прибыл к месту моего назначения. «Наш новый начхим!» — говорит Нина — нет, не Нина, а вторая девушка в штабе, санинструктор, я убей не помню ее имени — но что я помню точно: она была со Смаглием, начальником связи. Капитан пожимает мне руку и, глядя мимо меня, произносит как-то странно, без вопроса, утвердительно: «Вы от подполковника Лосева. Он мне писал». Я ежусь. Что это ему еще писал Лосев? Нет, он вряд ли писал: «спал с моей бабой», он самолюбив, он, скорее всего, просто описал меня как разгильдяя и нахала, дал самые ничтожные характеристики, вытер об меня ноги — и теперь этот капитан еле говорит со мной. Но в конце концов так ли это важно? Я уже познакомился с Ниной к тому моменту, и у меня перед глазами была только она: она сидела на подоконнике боком, обхватив себя за колени, такая… такая… Я только на нее и мог смотреть. Поэтому капитан — да что капитан, шут с ним! Он сразу ушел, и больше я его не видел никогда. Никогда?

Нет, погоди, давай еще раз. Вторая девушка, я не помню ее имени, была со Смаглием, а с кем была Нина до моего появления? Ни с кем? Простите, но на войне так не бывает, и ты знаешь, с кем она была — знаешь и врешь сам себе. Тогда врал и сейчас врешь.

И в окопчике этом вы сидели вчетвером, а когда пулеметчик сбежал, вы остались втроем — и из-за Вешнякова ты робел ее поцеловать, а не из-за какого-то пулеметчичка, было б кого робеть.

Да. Хорошо. Мы бежали втроем через поле, я посеял сапог и, пока выдирал его из глины, их подшила одна пулеметная очередь. Они оба остались лежать, а я ушел, я укрыл Нину своей шинелью и ушел. И тут же меня остановили немцы — так я попал в плен.

Да. Хорошо. Я убрал его из своей памяти, ему нечего было там делать, как нечего было ему делать в моей поэме.

— Вы вспомнили меня, я вижу. Видимо, я должен вернуть вам ваше произведение.

Он вышел из комнаты. Гелик зажмурился — в ушах зазвенело приставучее бесса ме мучо, а перед глазами тут же дурной каруселью завертелись картины последних дней, слишком много впечатлений. Он у-то-мил-ся! Шутка ли — первая со времен войны заграница, милый соцлагерь, полный сладких благ, салями, реки вина, нескончаемое пьянство под умильным взором гэбэшника, вымоленный свободный день, поездка в Барт — тянуло страшно — и морок опознавания: там почти ничего не изменилось. К вечеру нагулялись, оголодали, гид сказал: у меня тут живет приятельница, ее отец воевал, был в России, и у нее муж русский, ну и она готовит фантастический гуляш (опять гуляш!), может, зайдем? Может, она помнит вас, может, вы ее — она тут была во время войны.

Зашли. Нет, он не помнил эту темноглазую Каталину — и она его не помнила, но вот она уже накрывала на стол, вот вышел папа-старичок — и конечно, опять с бутылью! Винишко свое, домашнее — вина Гелик столько сроду не пил, а от него хмель другой, не коньячный — быстрее и легче. Сели. Опьянели мгновенно — и вдрызг, от этого мяса огненного, вкуснейшего, от усталости; полчаса прошло, а уж пели про птичку и без гида свободно общались на чудовищном немецком. А скажите, скажите, — все приставала к папе-старичку совершенно уже косенькая Гелена, — как вам понравилось в России? — В России? — тот поднимал мохнатые брови. — Не очень. Я был там в плену… — И тут, значит, пришел этот самый Каталинин муж, Вешняков. Сильвестр Сильвестрович, это надо такое имя, а?!

— Держите вашу тетрадку. Вы небось с ней тогда навеки простились. Прекрасное сочинение. Вот все-таки что у вас в головах, у декадентов несчастных, хотел бы я знать. Кругом война, люди мрут, а этот строчит себе про Ивана Грозного и Иосифа Сталина, да еще в шинель зашивает, конспиратор хренов. Что ты на меня так смотришь? Нет уж, теперь ты меня выслушаешь.