Плен

Этот, с наганом, не слышит ее — он в каком-то вздорном восторге говорит про приказ 227 — «Ни шагу назад», про дезертиров-мерзавцев, про жар огня — и тогда она в ярости швыряет трубку и отчаянно плачет. Плача, она идет в ванную, причесывается, потом выбирает одежду, телефон трезвонит, но ей совершенно плевать, пусть хоть взорвется; плача, переодевается и, уже успокаиваясь, курит. На улице, говорили в новостях, +17, она накидывает куртку, проверяет ключи и мобильник и захлопывает за собой дверь.

* * *

На празднование Надиного восьмидесятипятилетия мы с мамой и бабушкой приехали с опозданием. Поэтому мы не видели самого главного — ее отчаянного восхитительного изумления, когда она, думающая, что приехала отпустить Диму с женой в гости, перешагнула порог комнаты и увидела огромный стол и всех-всех-всех, кричащих ей «С днем рождения!» Поэтому я только могу представлять себе, как она сияла, как чуть не плакала, как вглядывалась в огромную разновозрастную толпу и постепенно всех узнавала: вот племянники — Дима с женой и детьми и огромным черномордым псом, вот внучатые — Сережа, какой милый, пришел, дети друзей, внуки друзей… неуемная старуха Бойцова с семейством, однополчане, с работы, из газеты, из издательства… Это была действительно блестящая Димина идея — вытащить ее обманом на Кировскую и устроить сюрприз.

И вот она сидит во главе стола с маленькой рюмочкой коньяка, со стаканом тоника — и, улыбаясь, щурится на свет; книги, книги, желтые карты на стенах, черные комодики, драный абажур… Она немножко растрепанная и пока еще немножко растерянная и растроганная, но уже стремительно обретает способность ехидничать.

Мы не застали Геликова тоста, но я знаю его наизусть: он говорил о том, что он знавал Надю аж под другим именем, когда от ее нелепого полного имени Надина (ох, Гелик, опять ты?! как тебе не надоест!) вдруг образовалось дурацкое неправильное уменьшительное; что они с Надей связаны страшным общим испытанием. Он вспоминал о том, как они, потерявшие друг друга после войны, случайно встретились на Гоголевском, узнали друг друга, он притащил ее на Кировскую, и с тех пор они созваниваются каждый день. Он говорил, что Надя — один из самых мужественных и романтических людей в его жизни. Что ей довелось пережить столько потерь, сколько мало кому под силу (ох, Гелик…), но только она могла сохранить такую силу, такую… (тут он запинается, и Надя мгновенно отвешивает ему какую-то искрометную едкость — взрыв хохота, снимающий патетику). Что Надя лучший друг — обратите, между прочим, внимание — с ней все всегда на «ты»! Что она — с одной стороны, человек поразительного репортерского зрения, пронзительного, в корень — и пусть она много лет назад ушла из журналистики… вот вам, кстати, пример удивительной Надиной романтической бескомпромиссности: не смогла писать, что хотела — и ушла! Но с другой стороны, у нее дар редкого писательского воображения — и этот дар видеть и переживать она пронесла через всю жизнь (Ну уж и через всю!)…

Но в этот момент мы своим звонком прерываем тост, и Надя с рюмочкой в руке бежит нас встречать, как — еще гости?! Прекрасно. Замечательно.

Часть 3. Кавказский плен

Они тогда уже, конечно, не так голодали, как на Днепре, но все равно все равно все равно. Что-то снилось мучительное и манящее — сливочная помадка и сливочное масло. У них даже уговор был, на весь их состав — ни слова про еду. Кто чего до войны едал — молчи. И вот Джанибекяну пришла эта феноменальная посылка — сорок штук огромных гранатов. Они столпились вокруг ящика. Темно-розовые бомбы на холщовой тряпке.

— Есть вы это не сможете, — улыбаясь, сказал тощий Джан. — Сейчас я вам покажу, что делать.

Они давили их руками, цедили через тряпку, доливали спиртом — и ничего слаще с тех пор не знали. Сережа и после войны никогда ничего другого не пил, его не соблазняли жалкие роскошные КВВК; он бодяжил спирт гранатовым соком из пузатой банки, в пропорции один к одному. Даже когда моя бабушка защищала диссертацию в шестьдесят-каком-то году и на банкете учинили дебош-коктейль и все страшно отравились этим кромешным пойлом (туда пошли все спиртные напитки со стола, огуречный рассол, дюшес и содержимое трех пепельниц) — даже тогда один человек остался в живых — Сережа, потому что пил свой гранатовый спирт.

Потому что — как же они пили тогда этот гранатовый спирт — двадцать мальчиков, одуревших от голода и своей победы; двадцать тонкошеих идиотиков. Крепче других оказался Джанибекян — даром что он из них был самый тощий.

— Волик, — тогда его Сережа спросил, — а почему тебя так странно зовут?

* * *