Плексус

– Согласен! Но я знаю одно: всякий, кто умеет говорить на венгерском, сущий волшебник. Это самый трудный язык на свете – не для венгров, конечно. Твой Клод, может быть, умный парень, но не рассказывай мне, что он говорит по-венгерски! Нет, ты не заставишь меня в это поверить.

Она явно пропустила мои слова мимо ушей, судя по тому, что изрекла дальше:

– Ах да, совсем забыла: он также знает санскрит, иврит и…

– Слушай! – воскликнул я. – Он не почти Христос, он и есть Христос. В его возрасте никто, кроме Господа Всемогущего, не может знать все эти языки. Удивляюсь, как он еще не изобрел всеобщего языка. Я зайду к тебе очень скоро, не волнуйся. Хочу собственными глазами увидеть этот феномен. Я хочу, чтобы он говорил на шести языках сразу. Ничто другое меня не убедит.

Она взглянула на меня, словно желая сказать: «Ах ты, бедняга, Фома неверующий!»

Снисходительная улыбка на ее губах разозлила наконец меня.

– Что это ты так улыбаешься? – спросил я.

Добрую минуту она молчала, решая, стоит ли отвечать.

– Потому что, Вэл… потому что мне интересно, что ты скажешь, узнав, что еще он может исцелять.

Странно, но это звучало правдоподобней и больше отвечало его характеру, нежели все, что она говорила о нем раньше. Но я уже не мог отказаться от насмешливого и скептического тона.

– Откуда ты знаешь? – спросил я. – Ты что, видела, как он исцелял кого-нибудь?

Она честно отказалась отвечать на этот вопрос. Однако продолжала стоять на своем, говоря, что может поручиться, что это правда.

– От чего же он лечит, от головной боли? – насмешливо спросил я.

Она опять сделала долгую паузу. Потом серьезно, почти торжественно заявила:

– Он исцеляет от рака, если тебе это о чем-то говорит.

Тут я просто осатанел.

– Ради бога, – закричал я, – что за чушь ты несешь! Совсем сбрендила? Ты еще скажи, что он воскрешает мертвых.

На ее лице мелькнула улыбка. Голосом, уже не столько серьезным, сколько мрачным, она сказала:

– Хочешь – верь, хочешь – нет, Вэл, но это было. Когда он жил с навахо. Потому-то они так любили его…

– Ладно, дурочка, на сегодня хватит. Давай сменим тему. Если скажешь что-то еще в том же роде, я подумаю, что у тебя шарики за ролики зашли.

Тут я услышал такое, отчего прямо-таки подскочил на месте.

– Клод говорит, что видит тебя. Он знает все о тебе… постигает тебя внутренним взором. И не думай, что я ему рассказывала о тебе, этого не было! Хочешь услышать больше? – Она продолжала: – Тебя ждет потрясающая карьера: ты станешь всемирно известен. Как говорит Клод, сейчас ты слеп. Поражен духовной слепотой, а еще глух и нем…

– Клод так сказал? – Вся моя ирония улетучилась. – Хорошо, сообщи ему, что я увижусь с ним. Завтра вечером, пойдет? Но только не в этом вашем проклятом заведении!

Она была в восторге от моей полной капитуляции.

– Можешь положиться на меня, – ответила она, – я подыщу спокойное местечко, где никто вам не помешает.

Я, естественно, не мог удержаться от искушения выпытать, что еще Клод говорил обо мне.

– Узнаешь все завтра, – повторяла Мона. – Не хочу портить тебе удовольствие.

Заснул я с трудом. Клод являлся мне во сне, каждый раз в ином обличье. Хотя у него было тело подростка, говорил он голосом старца. На каком бы языке он ни обращался ко мне, я прекрасно понимал его. Я ничуть не удивился, как это ни было странно, когда сам заговорил по-венгерски. Не удивился и тому, что вдруг оказался верхом на лошади, которая была не оседлана, а сам я – босой. Часто наши беседы происходили в иных странах, в отдаленных уголках мира: Иудее, Нубийской пустыне, Туркестане, Патагонии, на Суматре. Мы перемещались каким-то нематериальным способом, всегда оказываясь там, где странствовали наши мысли, с естественной легкостью, но и не посредством усилия воли. Никогда я не видел столь приятных снов, кроме разве что определенных сексуальных. И не просто приятных, но в высшем смысле поучительных. Этот самый Клод, скорей, был моим alter ego, хотя временами поразительно напоминал Христа. Он принес мир моей душе. Указал путь. Больше того – даровал мне смысл жизни. Я наконец что-то представлял собой и не должен был никому это доказывать. Я был как бы узником мира и, однако ж, не жертвой. Я ощущал себя полностью обновленным, как человек, наконец-то освободившийся, изживший душевную смуту. Странно, мир оказался куда меньше, чем я предполагал. Более интимным, более понятным. Это был не тот мир, которому я противостоял; он был подобен спелому плоду, внутри которого я находился, который питал меня своими соками, был неистощим. Я ощущал свое единство с ним, единство со всем – и по-другому не могу это выразить.