Плавучий мост. Журнал поэзии. №2/2018

И там уже давно

Мерцают строчки,

Которые приснились мне вчера.

Грехопадение

Мы долго падали с небес

К земле, трясущейся от гуда.

Стонала речка, плакал лес,

Когда мы падали оттуда.

Мы – нечисть, нежить. Мы никто.

Страшнее страха. Тьмы темнее.

Никто не спрашивал: «За что?» —

Оно Всевышнему виднее.

В провале средь зеркальных скал

Нас облепила гниль сырая.

Один рычал, другой рыдал,

Обличье зверя примеряя.

С тех пор мы – грешных душ ловцы —

Глядимся в зеркало всё реже.

Нам поклоняются жрецы,

На алтаре младенцев режа,

Чьи души примет Бог, любя,

За поколеньем поколенье.

Но каждый бы из нас – себя

Зарезал ради искупленья.

Плачь, павший ангел, лютый бес.

Неужто кровью захлебнёмся?..

…Когда мы падали с небес,

Мы думали – что мы вернёмся.

* * *

Коснётся крылом в одночасье:

– Будь счастлив, душа-человек!

Летит перелётное счастье

И перья роняет на снег.

И пёстрые, как папуасы,

Они замерзают в пургу.

Подходят к ним снежные барсы

И нюхают их на снегу.

И щурятся ветру вдогонку,

Рычат на своих же щенят.

Понуро отходят в сторонку

И нервно хвостами стучат.

А тот, что остался за морем,

Душа-человек, может быть,

Поймал перелётное горе

Да так и остался с ним жить.

* * *

В могиле неизвестного поэта,

В которую мы ляжем без имён,

Мерцают рядом свечка и комета,

Сроднившиеся после похорон.

Мы не прошли в анналы и в журналы.

Живя в тени, мы не отвергли тень.

Мы ляжем здесь —

Одни провинциалы

Из русских городов и деревень.

Смеясь, плутаем вдоль путей-дорожек

И крошим хлеб печали и страстей.

И, как ни странно,

Этих малых крошек

Хватает на прокорм России всей.

Владимир Микушевич Стихотворения

Я, Микушевич Владимир Борисович, родился в 1936 г. в г. Москве. Последующая моя жизнь долгое время была связана с Подмосковьем. На школьной скамье начал переводить немецких и английских поэтов, впоследствии к ним присоединились французские и итальянские. Пишу стихи по-русски и по-немецки, перевожу русскую поэзию на немецкий язык. Книги стихов: Крестница Зари, 1989; Бусенец, 2003; Сонеты к Пречистой Деве, 2006; Сонеты к Татьяне, 2008; Голуби-свидетели, 2013; Трёхстишия, 2016; Сам-Град, 2016.

Худ. проза: Будущий год, 2002; Воскресение в Третьем Риме, 2005; Таков ад, 2012. Философские эссе: Власть и Право. Соблазн и угроза тоталитарной демократии, 1998; Проблески, 1997; Пазори (в двух книгах), 2007.

Лорелея

Похожие на конвоиров,

Деревья стояли вдали.

Траншею в сугробищах вырыв,

Там пленные немцы прошли.

И мы на большой перемене

Увидели через забор,

Как топчут сутулые тени

Строительный щебень и сор.

Смотрели мы, глаз не спуская,

С ненаших в сожжённом саду.

Так праведник смотрит из рая

На грешные души в аду.

Осколками вспахано поле.

Рассвет к маскировке привык.

Зачем же мы всё-таки в школе

Проходим немецкий язык?

И звонкий мой голос трепещет

Среди подмосковных руин:

Ich weiss nicht, was soll es bedeuten,

Dass ich so traurig bin[2].

И сразу же вместо ответа

Поверх долговязых лопат

Оттуда со скоростью света

Один – человеческий – взгляд.

Нездешной причастные силе,

Вернулись мы в школу бегом,

Не зная, что мы победили

В сражении первом своём.

Диотима

Гёльдерлин внимательней Сократа.

Без учеников и без предтеч.

Творчество потом. Сперва утрата,

И навеки Слово, а не речь.

Неизбежно, нет, неотвратимо!

Ничего не знаешь наперед,

Если чужестранка Диотима

Мудрецам любовь преподает.

Не с кем говорить на этом пире.

Не для пришлых и не для своих

Дерево, единственное в мире,

Колыбель в пространстве на двоих.

Первый взмах крыла в пустыне синей,

Чтобы заповедная черта…

И до самой смерти бог с богиней,

Потому что дальше пустота;

Потому что дальше только храмы,

Мраморные мумии святынь,

И последний стих последней драмы,

И в чернильнице звезда полынь.

Графоманы

В каждом поселке,

если не на каждой улице,

подвижник свой.

Они почти всегда курящие

и почти всегда непьющие,

у некоторых окна в сад

или просто сад на подоконнике.

У всех рабочий день,

зарплата, отпуск,

только вечером у каждого из них

карандаш, авторучка,

у некоторых даже пишущая машинка,

и тогда первая папироса,

дым к потолку,

фимиам или сигнал бедствия:

от букв отбою нет.

Буквы строятся, буквы маршируют,

буквы падают, умирают буквы.

Немцев победили, план перевыполнили,

жизнь впереди, когда позади братские могилы,

так что нельзя остановиться,

даже если рукописи не возвращаются.

Сплошная грамотность:

не воскресают буквы.

Пушкинская ночь

Нет, не мороз в нетопленных покоях,

Когда угарно в лунном кабинете

И около пещерного камина

Обкуренные стынут янтари;

Не холода в бревенчатой берлоге

Страшат зимою; нет, страшнее версты,

По-прежнему глухонемые версты,

Когда в обеих заспанных столицах

Тебя читают, про себя читают,

Вздыхая вслух, а если заболеешь,

Тебя лечить приходит коновал.

Нет, не простор кладбищенского снега,

Когда Покров без первопутка справив,

Костей от букв не отличает больше

Могильная ночная белизна;

Не розвальни кумы-чумы под утро

Страшат в опале; нет, страшнее слава,

По-прежнему заслуженная слава,

Когда пророк – отчасти камер-юнкер,

Чьи сослуживцы, не считая мертвых,

Твой памятник хоронят ежегодно,

И вновь на пьедестале ты забыт.

Нет, не тепло застенчивых объятий,