Плавучая станица

Зубов прибавил шагу. Над его головой сверкнула синеватая молния, и загрохотал первый раскат грома. Зловеще-желтый хаос клубящихся над землей туч приближался с каждой секундой. На западе, за речной излучиной, встала белесая дождевая пелена. Резко запахло влагой. Порыв ветра взметнул на дороге увядшие космы перекати-поля, завертел их в бешеном вихре, поднял вверх и, окутав столбом пыли, погнал к реке.

— Не успеем! — закричал Зубов.

— Ничего, не сахарные, не растаем! — отозвался бежавший сзади Егор Иванович.

Они уже почти добрались до Дульных садов, как вдруг все озарилось ослепляюще белым светом, и, словно раскалывая небо пополам, взрывом ударил страшный гром. Взметая на дороге клубочки пыли, на землю упали вначале редкие, а потом все более частые капли дождя, и сразу — неудержимый, ошалелый, теплый — хлынул ливень.

Пока Зубов и Егор Иванович добежали до полуразрушенного каменного сарая, на них не осталось ни одного сухого места: все промокло — от фуражек до сапог.

Они заскочили в сарай. Там уже сидели и стояли люди: пастухи, огородницы, рыбаки, садоводы. Почти все они сбились в угол, под уцелевший кусок крыши, негромко переговаривались и, прячась от дождя, жались друг к другу.

Среди женщин-огородниц Зубов сразу заметил Груню. Она сидела рядом с сухонькой старушкой, оживленная, веселая, в мокром платье, босиком, и, искоса поглядывая на соседку, отжимала влажную косынку и вытирала ею лицо, шею и руки.

Увидев Зубова, она улыбнулась ему и закричала:

— Ага! Вы тоже промокли! Так и надо!

— Почему же «так надо»? — засмеялся Василий.

— Потому!

Груня набросила косынку на вытянутые ноги и позвала Зубова к себе:

— Идите сюда, тут есть место!

Осторожно стряхнув с фуражки воду, Василий подошел ближе, присел на корточки. Востроносая старушка посмотрела на него с любопытством, пожевала тонкими губами и, тронув Груню за локоть, спросила бесцеремонно:

— Это чей же такой будет? Наш станичный или приезжий?

— Приезжий, Куприяновна, приезжий, — посмеиваясь, сказала Груня, — инспектор, который вместо Степана Ивановича на участке работает…

Куприяновна понимающе кивнула:

— Как же, слыхала. Гутарят, будто он рыбу на манер курчат выводит…

Гроза бушевала с прежней силой. По зеленым холмам бежали мутные потоки воды. На западинах, в лужах, вздымая пенные пузырьки, плясали дождевые капли. Сидящие у порога мужчины вполголоса говорили о сенокосах, о лесопосадке, об уловах рыбы в низовьях, а женщины, расчесывая мокрые волосы и отжимая подолы платьев, судачили о своих домашних делах.

Из угла, где сидели Зубов и Груня, видны были окутанные пеленой дождя три столетние груши. Как три великана, с темными стволами, с корявыми ветками, деревья стояли на вершине холма, сомкнув могучие кроны, словно навеки сжали друг друга в железных объятиях. По чернеющим на их стволах обгоревшим дуплам, по следам топоров на шершавой, покрытой мхом коре, по обломкам ветвей, торчащих огрызками из пышных крон, видно было, что за сотню лет их не раз опаляли молнии, рубили люди, ломали ветры. Но и сейчас, в этот грозовой день, деревья стояли точно завороженные: крепкие, зеленые, живые…

Прищурив подслеповатые старушечьи глаза, сложив на коленях жесткие, натруженные руки, старая Куприяновна долго смотрела на темнеющие в пробоине стены деревья и заговорила, ни к кому не обращаясь:

— Стоят, будто их и время не берет. А ведь сколько годов прошло! И все человечьи руки. Человек посадил, человек доглядал. Сперва дед, потом сын, потом внук. Сколько труда сюда вложено — не сосчитать!

Она посмотрела в окно, и темное лицо ее осветилось.

— Тут ведь и мой труд вложен. Ох, какой труд! И вот я помру, а вы, голубчики, откушаете сладкого плода и помянете бабку: она, дескать, за садами глядела…

Василий вслушивался в то, что говорила Куприяновна, и душу его все больше и сильнее наполняло щемяще-острое ощущение счастья. Эта гроза, и запах воды и земли, и Егор Иванович в брезентовых тапочках, и столетние деревья в саду, и рыбьи мальки, и лазоревый зимородок, и — самое главное — Груня, босая, смеющаяся, крепкая, как деревце под дождем, — все это стало уже частью его самого, частью той трудной и радостной жизни, которую он избрал.

И он, вздыхая всей грудью, улыбаясь и хмурясь, смотрел на Груню, касался рукой ее влажной руки, что-то отвечал ей невпопад и думал о своем…

Между тем свежий низовой ветер погнал тучу на восток. Над рекой засияло солнце. Блистающая радуга гигантским мостом перекинулась от заречной степи до синих донецких холмов. За окном звонко, голосисто, как серебряная труба, заржала зовущая жеребенка кобыла. На груше заворковала лесная горлица. Два рыжих телка, смешно закидывая скользящие по размытой тропинке ноги, ринулись к зарослям терна.

Люди вышли из сарая.

— Ох ты, господи, благодать какая! — жмурясь, сказала Куприяновна.

За ней, с туфлями в руках, выскочила Груня. Приподняв юбку и разбрызгивая босыми ногами воду, она побежала по лужам. Следом пошел в своих хлюпающих тапочках Егор Иванович. Недолго думая, Зубов стащил сапоги, подвернул брюки и зашагал по дороге, догоняя Груню.