Платон, сын Аполлона

Любовь — вечная тема, понятная всем. Только в любви каждый может продлить или повторить себя. Зверь преследует в Любви размножение, человек — сохранение рода, бог — умножение бессмертной власти. Это — дальняя цель. Ближайшая — наслаждение, неразборчивое удовлетворение похоти. В этом нет красоты, но есть общее для всех живущих начало любви. Её возбуждает лицезрение наготы. Грек видит обнажённых людей почти ежедневно: в гимнасиях, на публичных играх, конкурсах красоты, что ярче всего проводятся на Лесбосе и Тенедосе. Даже в храмах можно увидеть обнажённых жриц, без одежды состязаются юноши и девушки в Спарте, на острове Крит, фессалийские танцовщицы предстают обнажёнными на пирах у знатных афинян. Сами богини, кажется, подали людям этот пример. Гера, Афина и Афродита, заспорив о том, кто из них самая красивая, предстали перед Парисом без одежд. Обнажённое тело — предмет вожделения. Даже Небо, если верить Эсхилу, смотрит на Землю с вожделением, хочет её обнять, пылает к ней любовью и желанием, стремится соединиться с ней, оплодотворить своим теплом и влагой... Небо любит Землю, она прекрасна. И потому во всякой земной любви присутствует красота. Прекрасное влечёт и бабочек, и птичек, и зверей сто крат сильней... И если кто-либо смыслит в любви, то смыслит и в красоте, разве что только слепой да нищий старец согласятся на любовную связь с уродиной, но ведь не о них речь.

Конечно, в земных подобиях прекрасного, даже самых совершенных, нет истинного блеска — мы только угадываем красоту, вспоминаем по тем временам, когда видели её, следуя за богами, до падения на землю. Наблюдая земные подобия, мы в тоске устремляемся туда, где надеемся увидеть подлинную небесную красоту — мы любим, обретаем крылья для полёта в область блаженства и бессмертия.

Платон слышал рассказ о симпосии[59], застолье в доме поэта Агафона. Пир был устроен Агафоном по случаю его победы на состязании трагических поэтов. Случилось это давно, более двадцати лет назад, когда Платон был ещё мальчиком и не мог участвовать в застолье. На пиру присутствовали по большей части те, кого теперь нет рядом с Платоном: Сократ, Алкивиад, Главкон, Фёдр, Аристофан, Павсаний, Эриксимах. Агафона, Сократа и Алкивиада уже нет в живых. Лучше других Платону запомнился рассказ Аполлодора о пире у Агафона. К тому же тогда был жив Сократ и не раз поправлял Аполлодора, когда тот ошибался, и дополнял его рассказ, когда тот что-либо упускал по забывчивости, хотя сам в подробности не вдавался. Платону не хотелось отступать от того, что он слышал из уст Аполлодора и Сократа, но задача, поставленная им перед собой, заставляла его порой вкладывать в уста участников пира то, что так или иначе присутствовало в их речах, но, может быть, не столь явно, как это звучало теперь в пересказе Платона. Задачу же свою он видел в том, чтобы открыть в любви к прекрасному путь к возрождению для бессмертной жизни, путь к бессмертию, минуя смерть.

Жизнь в доме Эвклида хоть и была наполнена трудами и развлечениями, всё же оставляла в душе Платона чувство одиночества. Философ, в сущности, всегда одинок, потому что взор его обращён главным образом на собственную душу. О, если бы можно было видеть душу глазами — ничего прекраснее для созерцания нельзя было бы избрать! «Человек любит глазами» — этой пословице уже тысяча лет. Но и то, что может увидеть философ мысленным взором, тоже зачаровывает.

Участники Агафонова пира вставали перед ним как живые, хотя и присутствовали только в его воображении.

Аполлодор из Фалера — сверстник Платона и поэтому, как и Платон, не мог присутствовать на пиру. Ему об этом однажды подробно рассказал Аристодем из Кадафии, который был на пиру у Агафона и которому в тот год, четвёртый год 90-й олимпиады, когда Агафон одержал победу, было столько же лет, как и Агафону, — тридцать.

Таким образом, Платон писал о том, что рассказывал ему о симпосии Аполлодор, которому в свою очередь рассказал об этом Аристодем — рассказ о рассказе Аполлодора по рассказу Аристодема. Естественно, что этот рассказ о рассказе по рассказу не мог претендовать на детальную подлинность, но в то же время давал Платону свободу для собственных мыслей, которые он вкладывал то в уста Фёдра, то в уста Аристофана, то красавца Агафона, то Алкивиада, но главным образом — в уста Сократа, своего учителя. Хотя, если судить строго, это были в равной мере и мысли Сократа — либо услышанные Платоном от него при других обстоятельствах, либо логически продолженные Платоном. Словом, прочитав «Симпосий у Агафона», никто не посмеет упрекнуть Платона в том, что он приписал Сократу чужие мысли. Сам Платон — лишь продолжение Сократа, как ученик его, как сын. Да, Сократ — отец всего, что в нём по-настоящему живёт и мыслит.