Платон, сын Аполлона

Портик укрывал их от дождя, но полнеба оставалось открытым. Оно то и дело вспыхивало голубым и оранжевым светом, раскалывалось пополам, пронзённое огненными стрелами Зевса, шипело и грохотало, обрушивая на землю потоки воды. Воздух, пропитанный запахом небесного огня, вздрагивал при каждом ударе грома. Листва на деревьях шумела, словно морской прибой. Разбивающиеся о гранит струи воды рождали фонтаны встречных брызг, что светились при вспышках молний, как драгоценные камни.

   — И ещё есть радость созерцания, — продолжая прерванный разговор, сказал Эпаф. — Созерцание нерукотворной и рукотворной красоты — ни с чем не сравнимое наслаждение. Красота — есть присутствие Бога.

   — А там красота равна Богу, — сказал Платон.

   — Там? — Молния полыхнула в полнеба, и высокий гром гулко прокатился по небесной тверди. — Ты сказал: там?

   — Да, — ответил Платон.

   — А если там ничего нет, если всё только здесь? — проговорил из тьмы Эпаф.

   — Разве это возможно? — спросил Платон и напрягся, ожидая ответа.

Но его не последовало. Блеснула молния. Свет озарил портик. Где недавно стоял иерофант, никого не было. Он больше не появился, хотя Платон ушёл не сразу.

И утром Платон с ним не встретился. Фрике разбудил хозяина до восхода солнца, напоил тёплым молоком, что успел купить на рынке, и они отправились дальше, теперь уже в Мегары.

Элевсинский залив, вдоль которого они шли, был спокоен, а когда над ним из изумрудного кокона поднялось солнце, зыбкое, продрогшее за ночь, он вдруг заискрился так ослепительно и широко, что Платон невольно остановился, распростёр руки и крикнул громко:

   — Здравствуй, Феб!

Стая чаек, привлечённая криком, закружилась над путниками в шумном вихре. Платон вложил в рот два пальца и громко свистнул.

Фрике расхохотался: это он когда-то научил Платона так свистеть.

Захохотал и Платон.

   — Будем купаться в золотой воде, — сказал он Фриксу, сбрасывая с себя одежду. — Отпусти мула, он от нас не уйдёт.

Они кинулись в холодную воду, пахнущую вчерашней грозой, охая и фыркая. Чайки спустились ниже и загалдели ещё пуще. Мул, слушая их верещание, нервно прядал ушами.

Путь вдоль моря никогда не бывает скучным: скалы, обрывы, далёкий морской горизонт, неожиданный парус в синеве, радующий душу простор, свежий бриз, повисшие над бездной сосны.

Привал устроили в мегарских скалах, где, по давнему преданию, некогда обитал разбойник Скирон. Нападая на одиноких путников, он приводил их сюда, к глубокой природной выемке в камне-монолите, где скапливалась дождевая вода. Он садился лицом к морю и заставлял свою жертву мыть ему ноги. Как только путник нагибался над водой, Скирон толкал его и тот скатывался со скалы в пропасть.

Платон и Фрике на четвереньках подползли к краю обрыва и посмотрели вниз — до воды было не меньше стадия. Так что жертва Скирона, даже упав в воду, не могла остаться в живых. Погиб и сам Скирон, когда Тесей, идя этой дорогой в Афины, встретил его и столкнул со скалы, избавив таким образом Элладу от ужасного разбойника. С той поры удар ногою в грудь противника называется то ударом Скирона, то ударом Тесея.

Эвклид встретил Платона как самого дорогого гостя: напоил, накормил, отвёл ему просторную комнату, спать уложил на широкое мягкое ложе, а на следующий день пригласил на пир, устроенный в честь Платона, своих друзей.

Пир начался вечером, а закончился утром. Всего было вдоволь — еды и вина. А более всего — разговоров. Все по преимуществу обращались к гостю, к Платону, которого Эвклид представил своим друзьям так, будто тот был в Афинах самым известным после Сократа философом.

Родной город находился не так далеко, и поначалу мысль о возвращении то и дело приходила ему в голову. Там, в Афинах, прошла вся его жизнь, и Платон слился с этим городом в одно целое — с его образом, его духом, воздухом, храмами, с его историей, его людьми, его могилами...

Добрый Эвклид предлагает ему всё что может — дружбу, братское внимание, путешествие к вершинам математики, которой в совершенстве владеет сам, возможно, даже лучше Пифагора. Он упрямо вовлекает Платона в свои дела, в суету жизни, и тот временами поддаётся, уступает, иногда даже забывается в учёных беседах с Эвклидом, в дорогих развлечениях, но потом всё же возвращается к прежним своим мыслям, к прежней боли. Тогда он понимает, что должен принять решение: либо измениться и, предав Учителя и Любовь, возвратиться в Афины для иной жизни, либо покончить с собой, либо продолжить путь к тому, что ещё неведомо, но что, быть может, наполнит высоким смыслом всё его будущее существование. Первый путь — для смертной души, второй — для бессмертной, третий — для божественного бессмертия, если только это возможно и достижимо. Путь смертной души краток и бездарен, путь бессмертной души непредсказуем, путь к божественному бессмертию не найден, кажется, никем из смертных.

Он сказал Эвклиду:

   — Все известные мне доказательства бессмертия души сомнительны. Может ли математика убедить в этом? Если может, тогда твоя наука самая совершенная.

   — Да, — ответил Эвклид, — математика может предложить абсолютное доказательство.