Платон, сын Аполлона

Многое из того, что происходило в эти дни в Сиракузах, мешало Платону сосредоточиться, выбивало из колеи и отнимало время. Уже на другой день после разговора с Дионисием было объявлено во дворце и в городе, что состоится публичная казнь матери Дориды, одной из новых жён тирана. Её обвинили в чёрном колдовстве, приписав ей ужасные злодеяния — будто она умела калечить детей ещё в утробе матерей и те рождались ужасными уродами. Из доноса на неё следовало, что мать Дориды пыталась изуродовать будущего ребёнка Аристомахи, соперницы своей дочери, и таким образом обеспечить право наследования власти своему внуку, рождения которого уже все ждали — Дорида была на сносях. По слухам, распространившимся в городе, донос был составлен по наущению Диона, суд вынес смертный приговор под давлением сторонников брата Аристомахи, которых называли при этом не иначе как проклятыми аристократами. Платон же считался не только сторонником Диона, но его учителем, другом и наставником едва ли не во всех делах. Последнее было верно, но никакого участия в деле преследования и осуждения матери Дориды Платон не принимал. Как, впрочем, и Дион. Не аристократы были виной гнусного приговора, а те, кто старался их опорочить в угоду Дионисию. При некотором рассуждении можно было легко прийти в выводу, что смерть тёщи выгодна прежде всего самому тирану.

В городе появилось много локрийцев, в том числе и родственников Дориды, которые принялись подбивать сиракузцев на беспорядки, стали слышны открытые призывы отомстить «проклятым аристократам», Диону и его друзьям. Дионисий при этом бездействовал, не пытаясь ни остановить беспорядки, ни пресечь враждебные Диону призывы. Во дворце перешёптывались даже о том, что тиран сам поощряет эти волнения.

Чтобы остановить назревающий конфликт, следовало немедленно отменить казнь. Этого требовало и простое здравомыслие. Несчастная женщина, ставшая игрушкой в руках интриганов, не была колдуньей. Обвинение строилось лишь на злом вымысле. Отменить казнь мог только Дионисий. А убедить его в том, что это надо сделать, мог лишь Платон — так считали многие его друзья, на это подвигали его и тайные враги. Зная, что Дионисия ему не убедить, недруги ждали ссоры тирана с философом, которая, по их расчётам, должна была положить конец влиянию Платона на Дионисия и стать поводом для его изгнания из Сиракуз. Изгнать же его, по их мнению, следовало как можно скорее. Реформы, что он затевал, обещали им совсем иную жизнь, чем при дворе тирана. Будущее не сулило им ни богатства, ни праздников, ни пиров, ни безнаказанного безделья. Будущее представало перед ними в виде унылого служения Истине и Справедливости ради блага Государства. Но и к служению допускались не все, а лишь избранные. Прочих же ждала безвестность, бедность, прозябание или воловье счастье — работа, работа, работа...

Вот почему враги Платона ждали его открытой стычки с Дионисием, торопили его, делая всякое промедление несносным, усугубляющим последствия ожидаемой казни. Кто-то перехватил письмо Диона к карфагенскому стратегу, хоть и притихшему, но вечному врагу Сиракуз. В этом послании Дион якобы просил карфагенян вмешаться в дела Сиракуз, если возникнет нужда помочь Диону в свержении Дионисия. Тиран в подлинность этого письма не поверил, но послал Диону дощечку со словами: «Не болтай лишнего», из чего следовало, что письмо в Карфаген состряпано не на пустом месте и что, может быть, тайные желания родственника именно таковы, какими предстали в подложном письме.

Кто-то из недоброжелателей Платона записал, переврав, его беседу со слушателями о мужестве, справедливости и счастье. В этой записи, которая теперь ходила во дворе по рукам и, конечно, попалась на глаза Дионисию, говорилось, что менее всего мужеством обладают тираны, так как испытывают страх перед каждым человеком, полагая, что все хотят лишить их власти, и дрожат даже перед своим цирюльником, опасаясь, как бы тот не перерезал им горло бритвой. Из «документа» следовало также, что тираны недостойны счастья, так как это удел справедливых, что мудрость тирана сомнительна, потому что всё его учёное окружение льстит ему, услаждает своими речами его слух, тогда как истина — не приправа к сладким блюдам.

Платон всё это говорил о так называемых злых тиранах и совсем не имел в виду Дионисия, из записи же беседы легко можно было сделать вывод, что всё сказанное относилось только к Дионисию, поскольку тиран обозначался сокращённо то буквой «т», то буквой «Д».

Увидев этот конспект своей беседы, Платон, уже больше не мешкая, направился к Дионисию.

Дионисий был мрачен, как грозовая туча на закате.

   — Говори, что ты хочешь, — сказал он Платону, едва тот вошёл. — И будь краток, не болтай, по своему обыкновению, как старик. Итак, первое. — Дионисий поднял на Платона тяжёлый взгляд.

   — Первое: я хочу, чтобы ты отменил казнь. Ты знаешь лучше меня, что мать Дориды — не колдунья.

   — Второе! — потребовал Дионисий.

   — Второе: ты ни в чём не должен винить Диона, он чист перед тобой, это благороднейший из юношей, его замыслы благородны...