Платье

«Не ты, а мы», – внутренне поправляет она его, закатывая к потолку глаза. Пусть говорит, пусть разоряется, пусть вещает этот свой монолог. Она не станет ему мешать. Не потому, что садистка или ей весело. Просто от усталости. В конце концов, у нее тоже есть право дать себе небольшую передышку. У Жан-Пьера нет ни малейшего повода талдычить, что только он один и перетрудился. Хотя, по сути, все обстоит гораздо хуже – он не просто выставляет свое утомление напоказ, он им кичится. С таким видом, будто его это заводит. Словно эта его экзистенциальная усталость не убивает его, как ей положено, а, напротив, служит чем-то вроде движителя и наделяет смыслом жизнь.

– Все?

– Нет, не все! Ведь зарплата, которую я плачу нашей домработнице, очень даже приличная! Такими темпами она, рано или поздно, станет одеваться лучше тебя!

– Ну и что? Это так страшно?

– А дальше? Может, мне у нее дома еще и плитку прикажешь положить, пока она будет таскать вещи из гардероба моей жены?

Жан-Пьер срывается с дивана, на котором по-прежнему сидит Изабель, и начинает наворачивать вокруг него круги, будто лев в клетке. Впрочем, нет, не лев. Львы, даже в цирке и зооопарке, двигаются плавно и величаво. Может, тогда ягуар, более взвинченный и порывистый? Тоже нет. Слишком много для него чести. Как гиена? Да, вот оно, точно гиена. Он похож на гиену, злобную и трусливую одновременно, которая кружит вокруг своей жертвы, не осмеливаясь по-настоящему на нее наброситься. На никчемную гиену без мотивации и даже без настоящего голода, которая ровным счетом ничего собой не представляет.

Оторвав взгляд от фотографии Кристианы Тобиры, напечатанной в качестве иллюстрации к статье «Новые иконы», Изабель переводит его на гиену в образе мужа – с чуть согнутой спиной и вздыбившейся на затылке шерстью.

– Что ты тут передо мной вертишься! У меня от тебя голова кругом идет.

– Ты вообще знаешь, какие они?

– Кто?

– Португальцы, Изабель, португальцы! Добродетельный народ, которому совсем не нравится просить милостыню. Гордыня у них заложена в самой ДНК.

– Тебя не поймешь, на той неделе ты талдычил мне о гордыне испанцев, а теперь…

– На той неделе было на той неделе! Да и потом, как ни крути, а португальцы с испанцами одного поля ягоды… Что их разделяет, а? Что? Ты можешь мне это сказать? Ничегошеньки! Ровным счетом ничего! А еще лучше – трижды ничего. Да, между ними лежит граница… Но гордыня, должен тебе заметить, она как облако после Чернобыля – ее никакой границей не остановить.

Изабель приходит в голову мысль, что времена, когда ее развлекали его лихие теории, остались далеко позади. Это как приколы туроператора «Клоб Мед» – в начале отдыха еще ничего, даже смешно, а под конец ты больше не можешь и тебя от них просто тошнит. Хочешь вымарать их из окрестного пейзажа, чтобы перед тобой простиралось одно только море.

Когда-то Жан-Пьер развлекал публику и вышел в этом деле на двенадцатый уровень мастерства. Сегодня в его внутреннем термостате осталась только одна ступень. Факт, конечно же, мучительный, но надо принять очевидное: теперь он не только говорит, что думает, но и думает точно то же, что и говорит. Нюансы, утонченность, деликатность – этих понятий для него больше не существует, как и многих других. Жан-Пьер превратился в сплошной монолит. «Мой муж стал лишь одной большой глыбой глупостей», – думает Изабель, опуская глаза на снимок певицы Крис, которая так любит водить дружбу с королевами[6]. Мужской костюм, короткие зализанные волосы, образ плохого парня. Заголовок гласит: «Зовите меня Крис».

– А какое отношение Мария имеет к Чернобылю?

– Да никакого! Я хочу лишь сказать, что португальцев нельзя баловать, пытаясь во всем услужить. Потому что когда все это подходит к концу – а рано или поздно подходит обязательно, – они теряются и даже понятия не имеют, что делать.

А если Изабель ошиблась с самого начала? Что, если Жан-Пьер всегда был таким придурком? Да нет, быть того не может. Но заметить за ним что-то такое ей все равно не мешало бы.

– Да о чем ты вообще говоришь, а?

– Ты что, не видишь, как Мария стесняется, когда ты ей что-нибудь даришь? «Я ошшень, мадам, я ошшень… нет возмошность принять…»

Боже мой! Вот до чего он докатился… Уже изображает португальский акцент. Что стало с этим мужчиной, отцом ее дочери, за двадцать пять лет? Элоди ведь так великолепна. Где же в ней тогда прячутся паршивые гены родителя? Неужели они, как и в случае с ним, через сколько-то лет тоже заявят о себе? Неужели подчинят себе все остальное? Изабель чувствует, как по позвоночнику катится волна дрожи. Зная, что окажись их девочка сейчас здесь, она не удержалась бы, внимательно к ней присмотрелась и обшарила взглядом в поисках отцовских черт в надежде так ничего и не обнаружить. От этой мысли ее охватывает стыд. Вот до чего ее довел Жан-Пьер – она допускает, что Элоди, их малышка и любовь всей ее жизни, может быть ей противна, и от этого гарантированно отвратительна самой себе. В это самое мгновение Изабель себя просто ненавидит.

– Прекрати, Жан-Пьер…