Planet Earth

Турина же любили меньше. Черноволосый, как его мать, он и нравом обещал выйти в нее: он редко смеялся и мало говорил, хотя говорить научился рано и вообще выглядел старше своих лет. Турин не забывал обид и насмешек. Горячностью он вышел в отца, и мог быть несдержан и даже неистов в гневе. Но умел он и сострадать, и не раз плакал, видя боль или горе живого существа, — в этом он тоже походил на отца: Морвен была сурова и к себе, и к другим. Мать Турин любил — она говорила с ним коротко и ясно. Отца он видел мало — Хурин редко бывал дома, он охранял восточные рубежи Хитлума вместе с воинством Фингона. Когда Хурин приезжал домой, его быстрая речь, пересыпанная непонятными словами, намеками и шуточками, смущала Турина, и потому он побаивался отца. В ту пору больше всего Турин любил свою сестренку Лалайт. Он редко играл с ней — чаще прятался где-нибудь и незримо охранял ее, любуясь, как она бегает по лугу или по лесу, напевая песенки, что слагали дети эдайн в те дни, когда язык эльфов был еще нов их устам.

— Лалайт прекрасна, как эльфийское дитя, — говаривал Хурин жене, — только, увы, кратковечнее! Но оттого она, быть может, еще прекраснее — и еще дороже…

Турин слышал слова отца, и долго думал, что это значит, но так и не понял. Он никогда не видел детей эльфов — в те времена в землях Хурина не было эльфийских поселений, и Турину лишь однажды удалось повидать эльфов: как-то раз король Фингон со своей свитой проезжал через Дорломин, и Турин видел их на мосту через Нен-Лалайт, — белые с серебром одеяния эльдар

сверкали на солнце.

Но слова Хурина сбылись еще до исхода той зимы. Злое Поветрие нагрянуло на Дорломин, и Турин заболел. Он долго метался в горячке и темном бреду, а когда очнулся – ибо он был силен и крепок, и судьба повелела ему жить, — спросил, где Лалайт. Но нянька ответила:

— Забудь имя Лалайт, сын Хурина, а о сестре твоей Урвен спроси у матери.

Когда пришла Морвен, Турин сказал:

— Я здоров, и хочу видеть Урвен. А почему нельзя говорить «Лалайт»?

— Потому что Урвен умерла, и нет больше места смеху в этом доме, — ответила Морвен. — А ты жив, сын Морвен. Жив и Враг, что причинил нам это зло.

Она не старалась утешить сына, ибо сама не искала утешения: она сносила горе молча и холодно. Хурин же не скрывал своей скорби. Он взял арфу и хотел сложить жалобную песнь, но у него ничего не вышло. И Хурин разбил арфу и, выбежав из дома, погрозил кулаком Северу и крикнул:

— Ты, что увечишь Средиземье, — хотел бы я встретиться с тобой лицом к лицу и изувечить тебя, как мой владыка Финголфин!

Турин горько плакал по ночам, но никогда больше не упоминал имени сестренки при Морвен. В это время он нашел себе друга, и лишь ему поверял свои печали и тоску, что томила его в опустевшем доме. Друга его звали Садор. Садор был домашним слугой Хурина. Он был калека, и с ним мало считались: в молодости Садор был дровосеком и по невезению или по неловкости отрубил себе правую ступню, и нога у него усохла. Турин прозвал его Лабадал, что значит «одноножка», но Садор не обижался – ведь Турин звал его так с жалостью, а не в насмешку. Садор работал в мастерских, изготавливал или чинил дешевую утварь: он немного умел работать по дереву. Турин часто сидел рядом с ним и подавал нужные вещи, чтобы хромому не вставать лишний раз. Иногда, когда Турин находил какие-нибудь инструменты или деревяшки, что валялись без присмотра, он тайком приносил их Садору, думая, что они могут пригодиться его другу. Но Садор только улыбался и приказывал мальчику отнести подарок на место.

— Будь щедр, но раздавай лишь свое, — говорил он Турину.

В награду за помощь Садор вырезал мальчику фигурки людей и зверей. Но Турин больше всего любил его рассказы. Ведь юность Садора пришлась на дни Браголлах, и он любил вспоминать те времена, когда еще не был жалким калекой.

— Да, сын Хурина, говорят, то была великая битва. Меня взяли из лесов и послали на войну, но в самой битве я не сражался — а поспей я в битву, быть может, заслужил бы себе увечье попочетнее. Мы пришли слишком поздно, нам только и осталось, что отвезти домой тело старого владыки, Хадора, — он пал, защищая короля Финголфина. После этого я служил в Эйтель-Сирионе, могучей крепости эльфийских королей. Много лет провел я там — или это теперь так кажется, оттого что больше в моей жизни нечего вспомнить, такая она была серая и тусклая? Я был в Эйтель-Сирионе, когда его осадил Черный Король; Галдор, отец твоего отца, держал эту крепость от имени верховного короля. Он погиб во время приступа, и я сам видел, как твой отец встал на его место, хотя был еще совсем молод. Говорили, что дух его пылает столь жарко, что меч накаляется в его руке. Он повел нас, и мы оттеснили орков в пески — с того дня и до сих пор не смеют они приближаться к стенам Эйтель-Сириона. Но я, увы, был по горло сыт битвами и сражениями — вдоволь нагляделся я на кровь и раны. Я затосковал по родным лесам, и меня отпустили домой. Пришел я домой — и изувечил себя сам: бежишь от беды — а она навстречу.