Пламя зимы

Но увидев Бруно, вдруг поняла, что и не пыталась подчинить его. Я налетела на него в гневе, грубо браня, будто трактирщица. Подобная тактика оправдывает себя, когда имеешь дело со слугой. Помню, еще мама бивала меня, если я начинала злиться, и приговаривала, что делает это для моей же пользы. За подобную провинность от папы меня ждало бы наказание посильнее. Но Бруно не ударил меня. И тут мне открылось: муж не презирал меня и не сердился только потому, что настоял на своем. Он мог бы побить меня, если бы тогда остался. И все же он был несправедлив и эгоистичен, а значит мне не следует сейчас говорить, что сожалею и прошу прощения.

Впрочем, в этом не было нужды. Лицо Бруно, когда он увидел меня в группе женщин, двигавшихся вместе в королевой навстречу королю, заставило забыть всю обиду и гнев, которые терзали прежде. Страдание, читаемое на его лице, подсказало: мои страхи необоснованны. Попроси я у него луну с неба, он бы достал и ее. Ничего не спросив, я просто подала ему руку, когда мы сблизились, и была вознаграждена многократно за этот жест повиновения радостью, омолодившей его лет на десять. Теперь он выглядел как мальчишка, сокровенное желание которого исполнилось. Мы никогда больше не упоминали о ссоре, но у меня была возможность отчитать его, и я позволила себе несколько вспышек раздражения. Этот дурачок ходил на сломанной ноге и даже без палки, способной снизить нагрузку и облегчить страдание. Несомненно, мука на его лице была в большей степени вызвана именно болью, но отступать уже было поздно: что сделано, то сделано. Кроме того, сломанная нога позволила мне выхлопотать отпуск для него у короля и для себя у королевы, и у нас было восемь приятных, тихих дней так необходимых Бруно.

Его тревожило что-то еще, помимо нашей ссоры. Ради меня он старался придать лицу беззаботное выражение. Мне же хотелось понять причину его опасений и помочь, но мои старания дали прямо противоположный результат. Было жаль что муж не хочет разделить со мной свое бремя, покрайней мере, он не делал из меня дуру, которую только гладят по головке, как это практиковал папа. Сначала я сильно беспокоилась, потому что он рассказал мне откровенно о подрыве веры в королевстве, вызванном свержением Солсбери, а тот был самым большим страхом королевы. Я понимала, что если это так сильно тревожит Бруно, то действительно могло быть опасным. Однако, когда минула неделя, которую он провел не выходя из комнаты и стал выглядеть значительно бодрее, подумалось, не имела ли его тревога больше отношения к нашей ссоре, чем к проблемам короля.

Это заставило меня задаться вопросом: какой смысл усмотрел Бруно в нашей ссоре, и чего не заметила я? Позднее мне открылась его тревога, его искаженное, по моему мнению, чувство долга, которое я никогда не могла понять, как прежде не понимала страстную привязанность папы к земле, покинутой им едва он возмужал. Еще меня волновало: не были ли это плохие известия об Улле, которые он боялся мне сообщить, чтобы мы не поссорились снова, например, не передан ли Улль во владение другому человеку, или не изменил ли он свое мнение о нем, предпочитая более богатое поместье. Но виноват был не Улль. Меня поразило то воодушевление, с которым Бруно говорил об Улле, и немного забавляли его частые описания красоты тех мест. Обычно, такого рода красоту замечают женщины; мужчины видят лишь то, что хорошо для оборонительного сооружения, для пастбища, пахоты либо охоты. Я уже не сомневалась в его решимости получить это место. Значит, Улль тут непричем.