Пламя грядущего

На следующую ночь, однако, едва мы вновь остались наедине, она просила меня оказать ей милость и спеть для нее. Я постарался приспособиться к уду. Она научила меня нескольким аккордам, и я спел ей три или четыре кансоны и дансы. Она растаяла от моих песен, и страсть затеплилась в ней, и таким образом мы провели всю ночь, не разжимая объятий, и ее благоуханная, податливая плоть пришлась мне больше по вкусу, чем тяготы суровой военной жизни.

И вот я стал жить одним днем, не заглядывая в завтрашний, выбросив из головы все мысли о прошлом – об Артуре или о короле, – и начал замечать, что происходит вокруг, ел и пил с большим удовольствием, почувствовал, как во мне пробуждается любопытство, беседовал с ал-Амином и другими людьми и находил, что жизнь не так уж плоха. А также меня вновь увлекла поэзия. Меня интересовало, какова же поэзия сарацин; я испытывал большое желание узнать, как она строится и по каким законам, и лелеял тайную надежду, что здесь, возможно, я найду иную поэтическую форму и невзначай приближусь к цели – сочинить стихи, не похожие на все то, что было создано раньше. С помощью Лейлы (ибо так называли ее сарацины, хотя ее настоящее имя было Изабелла де Нориз) я разговаривал с ал-Амином, подробно расспрашивая его обо всем этом. И он принялся рассказывать мне о метафорах, ритме и размере и о таких вещах, которые они называют тавил и басит, о четверостишье и шестистишье, и очень скоро я понял, что ничего не смогу понять, пока не смогу хотя бы немного объясняться на их языке. Он со смехом согласился и сказал: «Совершенно справедливо, поэзия говорит о любви, восходе или объятиях возлюбленной, или о неутоленном желании. И это все, что ты сможешь понять, не погружаясь в саму суть поэзии. Как изысканна и прекрасна, словно резной орнамент, украшенный драгоценными камнями, форма, называемая мустазад, в которой сочетаются изощренные рифмы и размер, ибо в каждой второй строке только половина слогов предыдущей. Но если я попрошу Лейлу перевести тебе весь стих, останется лишь набор слов: „Увы, любовь моя, нас ждет разлука, ибо занимается день и небосклон алеет…“ – и так далее». Услышав, что он сказал, я, в свою очередь, рассмеялся и запел:

Зачем же соловей так скоро улетает,
И нам в саду цветущем больше места нет?
Мне солнца первый луч тоскою сердце наполняет;
Прощай, любовь, уж небо золотит рассвет.

И никогда я даже представить не мог, что буду петь это в подобных обстоятельствах. И, казалось, ал-Амин был весьма доволен, когда Лейла перевела. И потому я попросил позволения, чтобы Лейла научила меня языку сарацин, а ал-Амин ответил: «Меня глубоко опечалит потеря, когда я лишусь твоего общества, поскольку, Бог свидетель, ты мне нравишься ничуть не меньше, чем если бы ты был правоверным. Однако я надеюсь, что ты не останешься пленником дольше необходимого. Тем не менее мне доставит большую радость, если ты научишься говорить на моем языке, ибо тогда мы могли бы свободно беседовать о поэзии, песнях, а также о многих других занимательных вещах».

А теперь я намерен поведать об одном из самых удивительных чудес, которое случилось вчера, и вы поймете, как вышло, что я вновь пишу свой дневник. Итак, где-то ближе к полудню, в то время, как я сидел вместе с Лейлой, упражняясь в игре на уде, явился слуга и передал, что мне надлежит предстать перед ал-Амином; когда же я вошел в зал, где он вершил правосудие (который называется у них диван), я увидел, что перед ним стоит не кто иной, как Гираут, при арфе и прочих своих достоинствах. Увидев меня, он упал на колени, восклицая: «Господь спас вас, хозяин», – тогда как я застыл, разинув рот, будто меня ударили по голове. Опомнившись наконец, я поднял его и обнял, даром что он был грязным и пропыленным с дороги. Затем мне рассказали о том, как его поймали, когда он блуждал средь холмов, и доставили к самому султану. И Гираут, со свойственной ему дерзостью, улыбался вместо того, чтобы обнаруживать признаки страха. Когда его спросили, почему он не испытывает страха, он ответил, будто сначала опасался, что султан предаст его смерти, однако, увидев его лицо, понял, что султан милостив и не поступит так с ним. Его слова весьма понравились султану (ибо среди неверных милосердие почитается большой добродетелью, и они называют своего Бога сострадательным), Саладин велел Гирауту говорить, после чего тот признался, что разыскивает своего хозяина, взятого в плен, когда он защищал английского короля. Султан, услышав это, воскликнул: «Если бы у меня была тысяча таких слуг, тогда франки не отняли бы у меня ни пяди земли», – и, осведомившись о моем имени, распорядился, чтобы Гираута доставили ко мне в Иерусалим. Ал-Амин также не скупился на похвалы и сказал, что в их священной книге написано, что верность угодна Богу, и Гираута оставят при мне и будут кормить и одевать, и за его преданность ему надлежит дать серебряную монету.