Пламенеющий воздух

Ну и поскольку главное сделано — сижу себе, думаю о пустяках. К примеру, про птицу, о которой говорил три дня назад Усынин и которую обещал взять с собой. Сперва я думал, Трифон шутит, называя птицу «красный кречет». Стал его даже подкалывать: «Вы живую птицу в красный лак окунули?».

Но вчера заглянул в энциклопешку — есть! Существует именно наш, северный, красный кречет!

Это почему-то меня взволновало. Без всяких причин. Я представил себе Трифона с красным кречетом на плече, и мне сперва стало сладко и хорошо, а потом кречета стало жаль: ему-то в эфир зачем? Ему и тут, на северах, раздолье! Летай себе и летай. Переждал Горыча или Моряну, кинулся вниз, ухватил кого надо — и опять ввысь!

Тут же, без всякого перерыва стал я думать про «эфирозависимых», которых Трифон тоже готовил к великой откочевке, а если без иронии — к великой трансформации, и про которых сообщил, что они уже на базе, готовят для нас все необходимое.

Я тогда не удержался, спросил:

— Дезодоранты обоняют? Парфюмы лижут? Ну, в ожидании чистого-то эфира?

— Не употребляют они теперь, — ответил Трифон. В голосе его послышалась суровость, и шутить про нюхоманов мне больше не захотелось.

Только про Вицулу еще спросил.

— Вицула наш много о себе понимать стал, поступил куда-то фельдшером, — нехотя сознался Трифон…

Я встал. Пора было выходить. Тепло одевшись, спустился я на улицу.

Было еще темновато. Шел мелкий снег. За ночь выбелило — аж задохнулся! Уже не островки и малые делянки снега — один снег, только белизна с чистотой вокруг!

Трифон ждал меня на Полевой, у подъезда.

Птицы с ним не было: ни в клетке, ни в одеяле. В руках — чемоданчик с инструментами. За плечами знакомый рюкзак с теслометром. Я обошел кругом Трифона, потом встал прямо перед ним.

— А птица где?

— В «Ромэфире» оставил. В мансарде, где Пенкрат обитал. Кузьма Кузьмич обещал покормить, а через день отвезти в лес, выпустить. Птица молодая, только поймали… В места природного обитания вполне вернуться может. Не то что мы с вами… Два дурня сорокалетних, Тима и Триша!.. Столько лет ждали, чтоб к истинной своей природе вернуться.

— А это какая такая природа, Трифон Петрович?

— Имею в виду ту природу человека, тот его состав и строение, которые были нам до грехопадения присущи… Вы так и не усвоили: эфир — не просто дуновение, не просто эманация! Это плотная мысль Бога — о мире и человеке! А с нашей стороны эфирософия — это новая мысль о Боге и мироздании!

— Прямо-таки новая?

— Прямо, прямо, не косо!

Так урча и покрикивая, Трифон навстречу новой эфирной жизни и двинул. Он впереди — я за ним.

Скрылись последние романовские дома. Началось снежное поле с редкими горбиками еще не заметенной бурой земли.

В поле плясал ветер. Не эфирный, наш, мокроватый Хилок.

Впереди смутно чернел лес. Еловый он или сосновый — разобрать было невозможно.

— Туда нам, — Трифон указал рукой в сторону леса и пошел вперед по едва приметной тропке.

Стало светлеть. Как-то враз почуялось: сейчас выйдет солнце — громоздкое, будоражащее, ничуть не успокоительное…

Понуро опустив голову, брел я за Трифоном.

Глядя себе под ноги, что-то искал на земле взглядом. Потом понял: я стараюсь ступать за Трифоном след в след, чтобы думали — здесь прошел один человек.

Снежные следы вдруг отблеснули розовым: раз, другой, третий…

Я поднял голову.

Сплошное зарево в полнеба! Солнца нет. Только тучи, на глазах наливающиеся кровью, их отсветы…

Соколиная заря?! Она…

Красная, по краям рваная, над окраинами Романова, над еловым — теперь до веточки ухватываемым — лесом, над снежным полем, над островками голой земли…

«Птицы — нет, а соколиная заря (и как только это выражение в голове пустой отыскалось?) нате вам!»

Я смотрел на небо, на лес и все сильней отставал от Трифона.

По самому краю поля, чуть пригибаемые собственной силой и ловкостью, цепью прошли лыжники-стрелки в белых маскхалатах. Было их человек десять-пятнадцать.

«Из ближней военной части?»

Военные в белом шли неслышно и земли вроде не касались.

«Что твои ангелы. Карабины отстегнуть и прямо с полей — в облака!»

Внезапно сзади послышался шум. Зафырчал, надсаживаясь, мотор.

Трифон спешил вперед, он обогнал меня уже шагов на пятьдесят-шестьдесят и мотора не слышал. Или просто не хотел оборачиваться.

А я обернулся.

Сзади, метрах в ста, буксовали аэросани. В них сидел Савва Лукич. Он был в какой-то дохе, в мотоциклетных очках и в шлеме. Но узнавался сразу: по массивной фигуре и особой, ястребиной, или, как он сам говорил, «куроцаповской» посадке головы.

Савва что-то кричал, но мотор при этом не глушил, газовал все сильней.

Почти в тот же миг с другой — приволжской — стороны кто-то высокий, в летнем картузике, с поднятым воротником, полностью закрывающим лицо, кинулся Трифону наперерез. Узнать бегущего было трудно. Как ни приглядывался — не мог!

Тем временем Савва справился с рулем и подобрался ко мне почти вплотную.

— Стой, Тима! Стой! — кричал он прямо с движущихся саней. — Проверка это была… Испытание тебе было! Кто ж тебя отпус-с… — Савва снова забуксовал, вездеход завертелся на месте, вдруг перестал урчать и опрокинулся на бок.