Плагиат. Повести и рассказы

Начал Стрункин с искоренения собственности, к которой, между прочим, глуповцы издревле испытывали неприязнь. Как-то поутру город проснулся — глядь, а собственности-то и нет: земля принадлежит всем, как небо и океан, жилища, скотина, инвентарь принадлежат неизвестно кому, но точно, что в отдельности никому, и купец второй гильдии Сиракузов, еще вчера владевший доходным домом, выстроенным в стиле модерн, и лавкой колониальных товаров, бродит по городу в рубище, убито улыбается и бормочет:

— Коня, коня! Полцарства за коня!

И как-то у всех сразу легко, беззаботно сделалось на душе. Вот только купца Сиракузова было жаль, несмотря на то, что во время оно Сиракузов был первый глуповский кровосос. Особо сердобольные особы Стрункину говорили:

— А не слишком ли будет, парень? Не круто ли ты берешь?

— Это еще что! —  отвечал им Стрункин. —  То ли еще будет!

— Да куда же дальше?! —  изумлялись глуповцы. —  Некуда, кажись, дальше, потому что ты нас всех в бедности уравнял.

— А дальше мы прямиком въедем в рай на спине у классового врага! Головы садовые: ведь в собственности все и дело! От нее ваше отсталое сознание и горемычное бытие! По учению как выходит: сам по себе человек прекрасен, это его только собственность обломала. Но мы освободим человека от пут движимого и недвижимого имущества, и он сразу распустится, как цветок! Кто был ничем, тот станет всем — такая у нас программа.

На эти слова глуповцы призадумались, потому что они знали много таких сограждан, которым в интересах общественного спокойствия лучше было бы так ничем и остаться, которые если вдруг станут всем, то это избави бог.

— Поразительный идеализм! —  ввернул свое один преподаватель гимназии. —  То есть самые крайние материалисты почему-то и есть первые идеалисты. Ведь когда еще писал Федор Михайлович Достоевский: человеческое счастье — это гораздо сложнее, нежели полагают господа революционеры.

— А вот это ты, друг, загнул! —  парировал Стрункин. —  Насчет человеческого счастья мы чудесно осведомлены. А с Достоевским мы, дай срок, разберемся. И с тобой разберемся: как твоя фамилия?

Преподаватель, конечно, немедленно скрылся, оставив этот вопрос открытым, но прочие глуповцы были в восхищении от решительных повадок нового властелина.

— Орел! —  говорили они. —  У такого не забалуешь.

Уж это точно: потачки Стрункин противникам не давал. Всех мудрствовавших лукаво, то есть главным образом преподавателей глуповской гимназии и школы мыловарения, он сослал на лесоразработки, чтобы они со своими умными мыслями не путались под ногами у новой власти и не вносили бы в наметившееся единосогласие смятение и разброд. Только «Истинный патриот» напечатал на Стрункина критику, начиненную обвинениями в бесшабашных экспроприациях и прочих приемах «вооруженного христианства», как он налетел на редакцию, рассеял сотрудников несколькими выстрелами из нагана и закрыл газету на вечные времена. Несладко пришлось и священнику Знаменскому, который в воскресной проповеди недобрым словом помянул учение о лучезарном завтра и пригрозил градоначальнику анафемой, если он не возьмет себя в руки; Стрункин взашей вытолкал Знаменского на паперть, запер собор Петра и Павла на большой амбарный замок и заключил свою акцию следующими словами:

— Это тебе, долгогривый, за то, что ты еретик, потому что всякая власть от бога. Ну а если серьезно, то тут твоей вредной деятельности и конец, приспешник самодержавия, народ дурить — это не модель, и так он не шибко умный. Будешь теперь, дармоед, улицы подметать!

Но по отношению к соратникам Стрункин был внимателен и ласков до такой степени, что поселил террориста Содомского — как ветерана-борьбы с царизмом — без малого во дворце; Стрункин лично выгнал помещика Собакина из его отчины, отстоявшей от Глупова примерно в пятидесяти километрах, и поселил в его доме заслуженного террориста; злые языки, правда, сеяли слух, что Стрункин просто-напросто удалил Содомского от соблазна, зная его неуемную страсть к пальбе.

Словом, не то что железным властелином предстал перед городом паренек в очках, а лучше сказать, власть в его руках вспыхивала и играла. Он в одночасье ввел прогрессивное правописание и объявил вне закона приверженцев дооктябрьского алфавита. Он приказал разобрать городской водопровод на предмет его буржуазной сущности, так как он обслуживал только доходные дома, выстроенные в стиле модерн, и город пятнадцать лет вообще обходился без водопровода. В борьбе против собственности он дошел до таких пределов, что запросто являлся к кому-нибудь на квартиру и национализировал посуду, одежду, мебель и спальные принадлежности. Прознав о том, что, несмотря на все волшебные перемены, глуповцы покушаются уже и на государственное имущество, он сказал: