Плач юных сердец

Вопроса-другого было бы достаточно, чтобы все это подтвердить или опровергнуть, но Майклу не хотелось торопить судьбу. Он не произнес ни слова, пока поезд не втащил их в гулкую толчею Центрального вокзала.

— Тебе куда? — спросил Нельсон, когда они очутились на улице, щурясь от городского солнца. — Направо или налево?

— Мне на Пятьдесят девятую.

— Хорошо. Пройдусь с тобой до Пятьдесят третьей. Надо отметиться там в Современном.

Пока они шли, до него постепенно доходил смысл этой фразы, и, когда они стояли на Пятой авеню, Майкл уже не сомневался, что необходимость «отметиться в Современном» означала деловую встречу в Музее современного искусства[18]. Ему тут же захотелось под каким-нибудь предлогом пойти туда вместе с Нельсоном, чтобы на месте выяснить, что же такое там происходит, но, когда они дошли до угла Пятьдесят третьей улицы, Нельсон сам предложил присоединиться к нему:

— Это не долго, буквально пару минут. А потом пойдем дальше на Пятьдесят девятую.

В лице облаченного в форму швейцара, открывшего перед ними толстые стеклянные двери, а потом и в манере лифтера Майклу почудилась какая-то особая почтительность, хотя ручаться в том, что это не он ее придумал, он не стал бы. Зато удивительно приятная девушка, рабочий стол которой находился наверху, в дальнем конце большого тихого зала, не оставила его воображению никакого простора: она даже сняла очки в роговой оправе, чтобы они не скрывали радушия и восхищения, сиявших в ее чудесных глазах.

— Томас Нельсон! — проговорила она. — Теперь я знаю, что сегодня все сложится замечательно.

Обычная девушка осталась бы, наверное, на своем месте, подняла бы трубку, нажала бы пару кнопок, но в этой девушке не было ничего обычного. Она поднялась и быстро обогнула свой стол, чтобы взять Нельсона за руку и дать Майклу возможность увидеть, какая она стройная и как хорошо одета. Когда его представили, она прищурилась и пробормотала что-то невнятное, как будто только что заметила его присутствие; через секунду она снова обратилась к Нельсону, и Майкл ничего не понял из этой краткой оживленной беседы, то и дело прерывавшейся смехом.

— Что вы! Я точно знаю, что он вас ждет, — проговорила она наконец. — Проходите прямо к нему.

И действительно, лысый смуглый человек средних лет, в одиночестве стоявший у себя в офисе, упершись костяшками пальцев в пустой стол, казалось, только и ждал этого момента.

— Томас! — воскликнул он.

К гостю Нельсона он проявил чуть большую вежливость, чем девушка: он предложил Майклу стул, от которого тот отказался, а затем вернулся к столу и произнес:

— Что же, Томас, давайте посмотрим, что хорошего вы нам на этот раз принесли.

Он снял резинку, развернул покрытый пятнами бумажный рулон, а затем нежно свернул в противоположную сторону, чтобы листы выпрямились, и шесть ярких акварелей предстали на рассмотрение музея — чуть ли не на суд мира искусства вообще — так, по крайней мере, казалось.

— Ничего себе! — сказала Люси вечером, когда Майкл дошел в своем повествовании до этого момента. — И что у него за картины? Можешь описать?

Его немного рассердило это ее «можешь описать?», но он решил не обращать внимания.

— Что тут скажешь? Уж точно не абстракции, — ответил он. — Я имею в виду, что они изобразительные: там есть люди, звери, вещи, но они при этом не реалистические. Что-то типа… в общем, даже не знаю.

И тут он ощутил благодарность за то единственное, что рассказал ему Нельсон в поезде о своей технике.

— Это такие грубоватые, немного размытые рисунки пером и тушью с акварельной заливкой.

И в награду ему она медленно, с умным видом кивнула, как если бы хвалила ребенка за удивительно зрелую догадку.

— Ну так вот, — продолжал он. — Музейщик стал медленно, очень медленно ходить вокруг стола, а потом говорит: «Что же, Томас, могу сразу же сказать, что, если я упущу вот эту, я себе этого никогда не прощу». Потом походил еще немного и говорит: «Эта тоже с каждой минутой нравится мне все больше. Можешь отдать нам обе?» А Нельсон отвечает: «Конечно, Эрик. Бери». И просто стоит там, спокойный как черт, в своей дурацкой танковой куртке, не расстегнувшись, как будто ему абсолютно все равно.

— То есть они берут все это на какую-то временную выставку? Или как? — спросила Люси.

— Это первое, что я спросил, когда мы вышли, и он сказал: «Не, это они берут в постоянную коллекцию». Ты можешь себе представить? В постоянную коллекцию!

И Майкл пошел к кухонной стойке добавить себе льда и бурбона.

— Да, вот еще что, — обернулся он к жене. — Знаешь, на чем он все это рисует? На подстилочной бумаге.

— На какой бумаге?

— На подстилочной. Знаешь, которой застилают полки, чтобы ставить на них консервы и всякие такие вещи. Сказал, что выбрал ее много лет назад, потому что она дешевая, а потом понял, что ему «нравится, как она держит краску». И рисует он все это на засранном кухонном полу. Говорит, у него там есть большой плоский кусок оцинкованного железа, чтобы была поверхность, где работать; кладет на нее мокрый лист оберточной бумаги, встает на колени и начинает работать.