Плач

— Они начались ни с того ни с сего, — ответил мой собеседник, и один его глаз задергался. — И могут начаться снова. Вот почему я уволил двоих слуг: я не был уверен, что им можно доверять. Но нам придется нанять новых. Кое-кто в моем приходе рекомендовал одного человека. И потом, когда люди нашего сословия не держат слуг, это не остается незамеченным. И мы сочли благоразумным дать нашей дочери второе имя Лора, хотя она была крещена как Богобоязненная.

Я покачал головой. Сказать по правде, я не знал, присутствует или нет тело и кровь Христовы на мессе, и это не очень меня волновало. Но приводить обычных людей в состояние такого страха — это явное зло.

А Филип тихо продолжил:

— Когда в конце прошлого года парламент принял акт, отменяющий пожертвования монастырям, наш викарий решил, что ход событий изменился, и сказал несколько… ну, думаю, несколько неосторожных слов. — Он посмотрел на меня своими ясными голубыми глазами. — Его допрашивали, а за его прихожанами стали следить. — Коулсвин тяжело вздохнул. — Можно спросить: кто-нибудь расспрашивал вас обо мне?

— Никто. Не было ничего, кроме тирад Изабель Слэннинг.

Хозяин дома кивнул.

— Простите за вопрос, но моя жена тревожится. Ах… — Его голос вдруг зазвучал весело. — Вот и она! Теперь вы узнаете, какой Этельреда хороший кулинар.

Я видывал ужины и получше. Каплун был немного пережарен, а овощи оказались мягкими, но я, конечно, хвалил искусство миссис Коулсвин. Мы с Филипом пытались говорить непринужденно, но его жена была озабочена: она старалась улыбаться нашим шуткам о жизни в иннах и лишь едва притронулась к еде.

— Вы уже довольно давно сержант юстиции, — заметил мой коллега. — Возможно, скоро станете судьей. Это следующая ступень.

— Думаю, для этого я завел слишком много врагов. И мне всегда не хватало приспособленчества — ни в религии, ни в чем бы то ни было, — возразил я.

— А вы бы хотели стать судьей? По-моему, вы судили бы справедливо.

— Нет. Я бы либо отпускал людей без наказания, либо наказывал бы слишком сурово. А если серьезно, то я не хотел бы тратить время на все эти церемонии и прочий вздор.

— Некоторые отдали бы правую руку, чтобы стать судьей.

Я улыбнулся:

— Что говорится в притчах? «Суета, суета, — говорит Екклезиаст. — Все суета».

— Да, так оно и есть, — тихо проговорила Этельреда.

Начинало смеркаться. Уличный шум стих с приближением вечернего звона, и через открытые ставни я слышал, как скулит потерявшаяся собачонка, бродя туда-сюда по улице.

— Это лучшее лето за несколько лет, — заметил я. — Теплое, но не слишком жаркое.

— И дождя как раз в меру, чтобы не засох урожай, — согласился Коулсвин. — Помните град прошлым летом? И как всех оторвали от работы в поле, когда подумали, что вот-вот вторгнутся французы?

— Еще бы!

— Думаете, этот мир надолго?

— К этому прилагают усилия.

— Мир… — проговорила Этельреда с унылой безнадежностью. — Мир с французами — пожалуй. Но как быть с миром у себя дома? — Она потерла рукой лоб. — Филип говорит, что вам можно доверять, сержант Шардлейк. Посмотрите на наше королевство. В прошлое Рождество король говорил в парламенте о том, что люди называют друг друга папистами и изменщиками, что слово Божье всуе поминается в пивных. Но из-за него самого в последние двенадцать лет в религии нет постоянства. Как бы ни изменялось мнение короля, нам приходится следовать за ним. В один год лорд Кромвель проводил настоящие реформы — на следующий его казнили. В один месяц король отменяет пожертвования монастырям за пустые папистские церемонии — на следующий епископ Гардинер постановляет хватать сакраментариев на каждом углу, включая, как говорят, и окружение королевы. В наши дни небезопасно иметь любые твердые убеждения. Нельзя доверять ни соседям, ни слугам… — Она осеклась. — Простите, вы наш гость…

Ее муж положил ладонь ей на руку.

— Ничего, мадам, — сказал я. — Вы говорите правду.

Хозяйка дома оживилась:

— Я приготовила землянику со сладкими сливками. Давайте я принесу. Женщина должна работать, а не рассуждать.

Когда она вышла, Филип с виноватым видом посмотрел на меня.

— Извините. Когда опасно говорить о некоторых вещах в общей компании и находишь кого-то, кому можно доверять, люди только о них и говорят. Наверное, это снимает напряжение. Но мы не должны переносить его на вас.

— Ничего, всё в порядке. Я не люблю такие ужины, где все боятся говорить что-либо, кроме банальностей, — заверил я его и, помолчав в нерешительности, спросил: — Кстати, как вы думаете, есть сейчас в Лондоне анабаптисты?

— Почему вы спрашиваете? — нахмурился мой собеседник.

— Такой вопрос возник у меня в связи с одним делом, которое я веду. Их вера очень странная — что только крещение во взрослом возрасте имеет смысл, что Христос не имел человеческой плоти и, конечно, что власть земная должна быть свергнута и все люди должны быть равны и жить сообща.

Коулсвин в отвращении скривил губы:

— Это буйные сумасшедшие. Они принесли в Германию кровь и разрушение.