Питер

– Свой непальский нож кукри. Вернее, куда он делся. Был там у бордюрщиков один тип… – Убер криво усмехнулся, замолчал. Лег на койку лицом вниз. – Впрочем, это личное. – Он высунул из подушки один глаз, попросил: – Когда вас будут кастрировать, разбудите меня ужасными криками, хорошо?

– Заметано, – сказал Иван.

* * *

Только Иван начал задремывать, дверь открылась. На пороге стоял высокий человек (кастрат, мысленно поправился Иван, словно это отменяло человеческую природу пришедшего). У него были тонкие черты лица, очень гладкая бледная кожа. Глаза ярко-зеленые. Не знал, что так бывает, подумал Иван. Настолько зеленый цвет.

– Иван Сергеевич, – обратился высокий кастрат к нему. Диггер вздрогнул от звука его голоса – высокого, хрупкого, какого-то отстраненного.

– Да, это я.

– Меня зовут Марио Ланца, – сказал высокий кастрат. – Я должен поговорить с вами…

– О чем? – Иван встал, расправил плечи.

– О вашем отце, Иван Сергеевич. О вашем настоящем отце.

Они поднялись на платформу. Праздник у них тут, что ли? – удивился Иван. Кастраты суетились, бегали. Крик стоял, как на Садовой-Сенной, а там народу раз в десять больше, чем здесь.

Нет, все-таки в них много бабского.

Они прошли в служебное помещение у торца платформы, стены были выкрашены в пастельный спокойный цвет, все чисто и аккуратно.

– Я должен кое-что у вас узнать, – сказал Ланца, когда они сели.

Иван поднял брови. На следователя Ланца походил меньше всего.

– Именно вы?

– У меня уникальная память, – сказал Ланца. – Возможно, вы слышали когда-нибудь, что некоторые люди помнят свое рождение. Писатель Лев Толстой, если вам это имя что-то говорит, помнил до мелочей, как его маленького крестили… Я же помню все. От и до. Свойство моей памяти. Вы не способны что-то запомнить, я не способен забыть даже самые жуткие подробности. Я – простите за высокий штиль – ходячая память моего поколения… К тому же, – он усмехнулся, – какое совпадение: кастрированная. Что, по мнению наших предков, является доказательством моей беспристрастности.

– Вы беспристрастны? – спросил Иван.

Ланца усмехнулся.

– Думаю, нет. До Катастрофы высказывалась теория, что работа человеческой памяти напрямую связана с эмоциями. Чувство, впечатление – необходимый ингредиент для запоминания. Может быть, и так. Лично я вполне эмоционален. К счастью для вас.

Иван хмыкнул. Это еще надо посмотреть, к счастью или к несчастью.

– Поэтому вы со мной и говорите?

– Совет попросил меня определить, те ли вы, за кого себя выдаете…

– Почему вас?

– Во-первых, потому, что у меня уникальная память.

– А во-вторых?

Ланца улыбнулся тонкими губами.

– Во-вторых, я лично встречался с Саддамом Великим.

Иван вздернул брови.

– И что из того? При чем тут мы и Саддам?

Молчание.

Иван слышал, как в углу жужжит муха, садится и вновь взлетает со стены комнаты.

– Мы подозреваем, что один из вас – сын Саддама.

Молчание. Иван посмотрел влево, вправо. Нет, он в комнате был один. Кроме Ланцы. И мухи.

– То есть, я?

– Очень возможно.

Иван попытался справиться со свалившейся на него известностью. Голова кружилась. Правда, скорее всего, от голода.

– И что дальше? Меня… кастрируют?

Марио Ланца улыбнулся.

– А вы этого хотите?

Ивана передернуло.

– Да как-то не очень, знаете, – сказал он. – Ты не обижайся, Марио, но мне мужчиной быть гораздо привычней. И лучше. Но вы же, наверное, хотите ему отомстить?

– Саддаму Кровавому? – тонкие брови Ланцы изогнулись. – Отомстить? Кажется, вы не понимаете, Иван. – Кастрат смотрел на диггера с улыбкой. – Мы ему, наоборот, очень обязаны.

Иван поскреб ногтями небритый подбородок.

– Вы серьезно?

– Абсолютно.

Раздался звон колокола – резкий, но мелодичный. Марио встрепенулся.

– Пойдемте, праздник сейчас начнется.

* * *

Необычайно широкоплечий, огромный кастрат с ладонями, как совковые лопаты, вышел в женском платье на середину платформы, накрашенный, и – запел удивительно женственным голосом. Голос переливался, переливался. Нота тянулась. Когда же у него дыхание наконец кончится? Иван уже перестал удивляться.

– Ария из оперы «Тоска» Пуччини, – пояснил Ланца шепотом.

– Что тоска, это точно сказано, – пробормотал Уберфюрер и зевнул в очередной раз. Иван начал опасаться, что скинхед в конце концов свернет себе челюсть. Ланца спрятал улыбку.

Между тем праздник продолжался.

От переливов высоких голосов – таких высоких, что даже слов нельзя было разобрать, а если можно – то слова были явно не русские, Иван устал в первые десять минут празднества. И целый час после он уже держался на силе воле. Черт возьми! Видимо, нужно быть очень большим фанатом оперного пения, чтобы жить здесь. Станция Ангелов – ладно, пусть так. Но лучше бы эти ангелы молчали. Или хотя бы пели что-нибудь более понятное.

Старейшины кастратов тоже выступали. Но наконец, даже эта пытка подошла к концу.

– Пойдемте, – шепнул Ланца, тронул Иван за плечо. Они встали и направились к столу старейшин.

– Иван Горелов, сын Саддама Великого, – представил его Марио Ланца.

Иван неловко кивнул.

– Здравствуйте.