Питбуль

– Вот именно. Зачем?

Это всегда было отправной точкой, когда Шефер начинал расследование убийства. Первый вопрос был не «кто», а «почему».

Каков мотив преступления? Это всегда был один вариант из семи: ревность, нажива, месть, отвержение от какого-либо сообщества, фанатизм, вожделение или напряженные отношения. Иногда они накладывались друг на друга, но все убийства были связаны по крайней мере с одним из семи мотивов, и именно здесь, помимо всего прочего, проявляла себя Микала Фриис. Она могла осмотреть место обнаружения трупа, изучить детали дела, прислушаться к голосу подозреваемого, посмотреть на его язык тела и мимику и изучить вещи убитого. Основываясь на деталях, которые полиция не посчитала бы ценными, она могла помочь уточнить возможные мотивы и, как следствие, сузить круг потенциальных преступников.

Шефер огляделся. Квартира в целом была в порядке, разруха наблюдалась только в прихожей и коридоре.

– Похоже, на него напали здесь, у входной двери, и, вероятно, он сам впустил преступника в квартиру, потому что никаких признаков взлома нет, – сказал он. – Я думаю, между ними началась ссора, потому что тут настоящий Рагнарек[15]. Вещи на комоде разбросаны, и эта вешалка, и вон та картина… Выглядит яростно, да? Агрессивно!

Шефер показал на картину, висевшую на стене в прихожей. Она была выполнена в одном-единственном кобальтово-голубом цвете, словно нарисованная строительным валиком, а посередине холста виднелись четыре вертикальных рваных пореза, словно от ножа или другого острого предмета.

– Что это тебе говорит о преступнике? – спросил Шефер. – Означает ли его ярость что-то особенное?

Микала Фриис прищурилась и подошла к картине поближе.

– Похоже на Лучо Фонтану.

– На что?

Она взялась крепко за раму и вытащила картину из углубления в стене, чтобы увидеть подпись на оборотной стороне холста. А посмотрев, опустила уголки рта и впечатленно кивнула:

– Так и есть. С ума сойти!

– В чем дело?

– Это действительно Фонтана. Стремление к наживе можно исключить из списка мотивов преступления – вот что это говорит мне о преступнике, – сказала она, и картина снова заняла свое место на стене. – Это и тот факт, что у Уилкинса на запястье что-то похожее на «Ролекс Субмаринер».

Шефер посмотрел на тело и увидел, что из-под рукава выглядывает золотой браслет от часов.

Он указал на картину:

– А эти порезы?

– Это отличительная черта Фонтаны. Он был основателем направления, которое называется пространственным, в нем художник пытается прорваться сквозь двумерное изображение.

– Ты хочешь сказать, что это должно выглядеть именно так?

– Да, и это стоит больших денег. Миллионов! Подумать только, и висит так запросто здесь, в копенгагенской квартире. – Микала Фриис смотрела на картину круглыми глазами. – Она должна быть в сейфе. Или, лучше, в Государственном музее или в Луизиане[16].

Шефер заметил, что ее дыхание участилось от восторга, а в углублении между верхней губой и носом проступили капельки пота.

– Прости, а мы на одно и то же смотрим? – спросил он ровным голосом. – Синее полотно с четырьмя дырками?

Микала улыбнулась ему и кивнула.

Шефер демонстративно посмотрел на нее пустыми глазами. Затем покачал головой и пошел дальше по коридору.

– Уилкинс жил один? – спросила Микала у него за спиной. – Не так ли? У него не было ни жены, ни детей.

Она открыла дверь и вошла в спальню Лестера Уилкинса. Большая двуспальная кровать стояла застеленная, постельное белье было белоснежным и несмятым.

Она поразглядывала немного комнату и села в ногах кровати.

– Да, он жил один. – Шефер просунул голову в дверной проем. – И в прежние времена был довольно жалок. Насколько мне известно, он много выпивал и был очень подавлен, так что бог знает во что еще он ввязался. Наркотики? Шлюхи?

Микала Фриис откинулась назад, отчего заскрипела рама кровати, и, опираясь на локти, рассматривала спальню.

– Если бы эти стены могли говорить, – сказала она. – Уилкинс якобы трахался со всеми фотомоделями в 70-х и 80-х, но не знаю, так ли уж много событий происходило здесь в последние годы. Наверное, не много, – сказала она, кивнув в сторону костылей, которые стояли в углу комнаты рядом с белым комодом, уставленным лекарствами от подагры, бета-блокаторами, анксиолитиками и прочими вещами, которые не особенно говорили в пользу безудержной и вызывающей сексуальной жизни.

Шефер рассматривал Микалу Фриис, которая полусидела, полулежала на кровати, и думал: может быть, в другой жизни.

Она встретила его взгляд и улыбнулась.

– В чем дело?

Шефер откашлялся.

– Бертельсен сказал мне кое-что сегодня днем… кое-что такое, о чем я не могу перестать думать. – Он потер пальцем лоб.

Микала смотрела на него, не мигая:

– Да?

– Да, я сказал ему, что мы с тобой собираемся встретиться, чтобы поговорить об отравлении на улице Хольбергсгаде, а потом он намекнул, что, хм… что я перестал улавливать сигналы так ясно, как раньше. Он сказал, что я сдал.

Она опустила глаза и провела языком по губам.

– Что ты думаешь об этом? – спросил Шефер. – Он прав?

Она подняла плечи до самых ушей и чуть улыбнулась.

– А что ты сам думаешь?