Письмена нового времени (CИ)

Чтобы не потерять над человеком власть, война обманывает его. Внушает либо полную беспомощность, либо силу, как наркотик, на время мобилизуя организм и затуманенное сознание человека. Ломка начинается потом — как следствие привычки, чрезвычайного и самоубийственного напряжения сил. “Организм в экстремальной ситуации нацелен только на одно — выжить”. Здесь решается принципиальный вопрос жизни и смерти, остальное — достояние мирной жизни: те же болезни, те же ночные кошмары.

Инстинкт самосохранения диктует: ты должен обмануть в первую очередь себя, свой организм, поверить в иллюзию. “Война научила их правильно питаться, и они зачерпывали рыбу по чуть-чуть, тщательно пережевывали: если есть долго, можно обмануть голодный желудок, создать иллюзию обилия пищи”, — пишет Бабченко. Человек подчиняется инстинктам, и они формируют вокруг него пелену миражей. Бойцы стреляют не по конкретным людям, а по домам, по селу целиком, по деревьям, в пустоту — все враг, вероятный противник. Все — и ничего, враг становится абстрактной категорией, ведь он невидим, то в одном, то в другом окне мерещится. Но рано или поздно ты сталкиваешься с реальной смертью, реальным “врагом” — и им вполне может оказаться ребенок.

Владимир Маканин в рассказе “Кавказский пленный” как антипод войне выводит “красоту”. Он моделирует ситуацию, где красивое соседствует с уродливым, со смертью. “Красота постоянна в своей попытке спасти. Она окликнет человека в его памяти. Она напомнит”. Это то, что призвано спасти человека, не дать полностью войти в ту роль, которую навязывает война. Для человека невоенного, как Владимир Маканин, самое страшное на войне — не смерть, а то состояние, когда человек перестает быть человеком, теряет способность чувствовать красоту. У Бабченко красота нефункциональна, она отвлекает бойца, мешает адаптироваться к ситуации. Это обман, мираж, как тишина, в которой чувствуется всевластие смерти. Война умело маскируется, стремясь обмануть человека, именно поэтому она приобретает эстетические характеристики — сравнивается с женщиной, мимолетной возлюбленной. Красота таит опасность, ее присутствие настораживает: “Хорошо, — подумал он, — красиво. А ведь где-то там чехи. Где-то там война, смерть. Притаилась, сука, спряталась под солнцем. Ждет. Нас ждет. Выжидает, когда мы расслабимся, а потом прыгнет”.

Настоящая сущность войны — уродство, грязь, нечистота во всех ее проявлениях, постепенно обволакивающие все мироздание. Вспомним — у Виктора Астафьева в романе “Проклятые и убитые”: “Грязь, холод. Замерзшие нечистоты, которые каждый раз отдалбливают у входа в казарму”. Аркадий Бабченко пишет: “Слякоть стояла уже неделю. Холод, сырость, промозглая туманная влажность и постоянная грязь действовали угнетающе, и они постепенно впали в апатию, опустились, перестали следить за собой. Грязь была везде. Разъезженная танками жирная чеченская глина, пудовыми комьями налипая на сапоги, моментально растаскивалась по палатке, шлепками валялась на нарах, на одеялах, залезала под бушлаты, въедалась в кожу”. У Захара Прилепина тоже часты описания непогоды, та же грязь на каждом шагу: “В Грозном начался дождь. Лупит по крыше “козелка”. Я выставил руку в окно, по руке течет вода, размывает грязь”. Война как грязь, болото — вязкое, то, что навсегда засасывает человека и уже не отпускает. Все остальное — иная реальность, находящаяся за пределами понимания, не подвластная восприятию. Иное измерение, где красота не страшна, где дарят цветы, а не смерть.

Война — это не просто сон, а “идиотский сон”, “бред собачий” (Бабченко), у Захара Прилепина это “патологии”, у Карасева “видения” — армейские будни. Манифестацию ирреальности происходящего можно рассматривать как следствие напряженного конфликта между “своим” и “чужим”. Он “москвич, русский двадцатитрехлетний парень с высшим юридическим образованием”. Чужое — “нерусское поле, за тысячу километров от своего дома, на чужой земле, в чужом климате, под чужим дождем”. Ирреальное — то, что навязывается человеку: “автомат, эта рация, эта война, эта грязь”. С точки зрения идеально должного, интересов личности — это неправильность, не вписывающаяся в привычную норму “теплой чистой постели, аккуратной Москвы и нормальной, снежной, белой красивой зимы”. Положение человека на войне не вписывается в формат мирной жизни, вступает в конфликт с нормальной человеческой логикой.

Но в какой-то момент война входит в привычку и обретает черты реальности, к которой человек должен адаптироваться. Сама — воплощение ирреального, она, однако, дает возможность объективного взгляда, осознание ценности жизни. Чтобы выжить, человек должен научиться жить на войне, понять ее логику, а постигнув, задается вопросом: “Или сном была Москва, а он всю жизнь, с самого рождения вот так вот и трясся на броне, привычно упершись ногой в поручень и намотав на руку ремень автомата?”