Письмена нового времени (CИ)

То, что в антологии обозначено как “новейшая русская поэзия”, Игорь Шайтанов назвал “искренней графоманией”. Это явление сейчас приобрело настолько широкий размах, что стало претендовать на роль духовного авангарда. Ее главный признак: утверждение легкости и доступности производства текста (каждому есть что сказать) и возводимое затем в ранг элитарного произведенное высказывание (“другому как понять тебя”). То есть, пройдя определенный довольно условный обряд посвящения (как тест на платном отделении вуза), ты получаешь право на собственное, не скованное никакими нормами высказывание. Корни “искренней графомании” можно искать в инфантилизме как одной из отличительных черт поколения “тридцатилетних”. Инфантильное начало — “оно” в терминологии Фрейда — это нижний подсознательный уровень психики, сфера не социокультурных норм, а безоговорочного следования инстинктам. Здесь нет места для обязательств, для “надо”, здесь высшее благо — это абсолютные права, верховная власть — мое “хочу”. Для инфантилизма нет понятия долга, принимаемого за наследие тоталитаризма, от тенет которого надо во что бы то ни стало освободиться. Личность, порывающая отношения с социумом, отринула и культурную память, которая у нее остается на подозрении, как инстанция, кующая эти самые скрепы, лишая свободы безграничного самовыражения. Сама же личность — прозрачная агрессивная тень, что-то наподобие лермонтовского “листка”.

Самохарактеристика инфантильного типа сознания представлена в стихотворении Ивана Марковского о тайно носимом в душе кролике:

Я кролика в душе своей ношу
несчастного, гонимого, больного,
чудесного, пугливого, живого, —
хожу и тайно кролика ношу.

Вспоминается притча Фазиля Искандера “Кролики и удавы”, где кролики — индивидуальные личности, а удавы… Все хорошо, если бы не какая-то патологическая зацикленность на детстве и на детскости многих авторов антологии. Процитируем другого участника проекта — Сергея Тимофеева:

Как в детстве мы убегали
от фашистов
и вскакивали в дверь последнюю
трамвая

А вот Николай Звягинцев:

Вчера у девочки в кошелке
Сидел игрушечный барсук.
Хозяйка серым лягушонком
Плыла в игрушечном лесу.

Может быть, главная установка этих текстов — на умиление читателя, после которого он будет снисходительнее к невинным шалостям сочинителя? Или, расслабившись, читатель испытает эстетический шок от других текстов, где как “мементоморный ворон оракульствует с густошумного дуба” Геннадий Минаев (“Авиарий”).

“Искренняя графомания”, замешенная на инфантилизме, из потребности писать трансформируется в агрессивную потребность навязывания своей мысли, своего стиля, своих стереотипов в отношении восприятия действительности. Бесконечно лелеемое “хочу” уже не довольствуется свободой одного лишь индивидуального самовыражения, оно претендует на признание себя в качестве общего закона. Смешение стилей, смешение тем, какофония сюжетов и образов — разбитое троллями на тысячи мелких частей волшебное зеркало, хаос осколков. Приведу целиком особенно показательный в этом отношении текст Ксении Маренниковой “Песенка”:

б-г испугался какие семь недель перед пасхой
когда тебе в рот положили кусок мяса
когда ты несешь со звоном цветные яйца
у меня метафора дохнет и метрика плохо пахнет
не говори обо мне плохо
мается молодой данте мается кавальканти
ее глаза маслянисты бревна ее запястья
и что воспевать если дешевой бляди
не доплатить за тонкий узор по ткани
не думай что я такая
кто тебя выдумал за девять дней перед смертью
январь уносил эрато ко мне в постель
и я проходила по клумбам засохших лилий думала буду петь
но прежде меня ладонь зажимала щель
и ляжки между не пропускали ветер