Письма об Испании

Не могу выразить глубокого наслаждения, которое чувствую я, глядя на Миланский собор. Эта масса шпицов, восходящих к небу, прозрачных, унизанных статуями, барьельефами, резьбою, казалась мне чем-то воздушным. Это не готический храм, где искусство покорено простотою религиозного величия общности, где оно смиренно работало, проникнутое стремлением к высокому и таинственному, расточая труд свой во славу величия божия; в архитектуре этого белого мраморного храма Милана нет величия — она дышит нежностию. Вид его не поселяет ни одной религиозной мысли. Здесь готическое искусство забыло свое стремление. «Не от мира сего царство мое!» — говорит германский храм средних веков, таинственно указывая на небо одиноким шпилем своим. Такое стремление было несвойственно Италии. Ей ли было отрицаться от мира, пренебрегать телесным среди роскошной, дышащей чувственностью природы! Под этим ли небом не любить земли? Этому ли народу, проникнутому обожанием стихий ее, отвергать упоение, вливаемое природою в страстное сердце его?

Собор Миланский начат был архитектором Пеллегрино, в стиле греческом, в 1386. Заложил его Висконти, герцог миланский, вследствие обета, данного им божией матери. После переменили греческий стиль на готический, и храм лишился единства и полноты характера. С тех пор он строился медленно, и окончание его было еще далеко в 1806, когда Наполеон велел достроить его. Теперь возносится он во всей роскошной мечтательности архитектуры своей.

Вчера в сумерки провел я в соборе часа три с невыразимым наслаждением. Стало темнеть, когда я вошел в дивный храм. Громадные колонны тянулись перед мною белыми своими массами и исчезали в сумраке. Высоких сводов уже не было видно, и верхи колонн, казалось, простирались в бесконечность; сумрак придал храму огромность необыкновенную. Колоссальные статуи тускло белелись во мраке и казались неземными богомольцами. Я сел и с глубоким душевным наслаждением смотрел на храм, которого гигантские формы, одетые сумраком, казались еще величественнее. Бывают минуты, когда сжатая жизнь города становится наконец невыносимою, когда душно в этих улицах, между этими домами, в этих стриженых садах, — в поле, в лес, в лес! И с какою отрадою впиваешь в себя сладкий воздух поля, как весело в густом, темном лесу! Как жадно прислушиваешься к переливающемуся шуму его! Так вырываешься из нашей утонченной гражданственности, нашего стройного общественного быта и переносишься в средние времена, в эту поэтическую эпоху брожения общественных стихий, между этих железных характеров, среди общества, чуждого наук и просвещения, отвергавшего образованность древнего мира как имя диавола. Любо там смотреть на борьбу каст, общин, власти духовной и политической, любо воображению бродить по этим развалинам, памятникам средних времен. Но разве храмы и здания греков и римлян не изящнее этих темных церквей с их кружевною резьбою, шпилями, длинными колоннами, теряющимися в мрачной высоте сводов? Что художественного в этих поросших травою замках, выкладенных на утесах, с башнями, длинными, мрачными своими залами, где украшениями служили не создания искусства, а древнее оружие, добыча охоты; что в этом быту без гражданственности, цивилизации, в этом почти диком быту людей, все весивших на тяжесть меча, — противу быта древних, с искусством и законами, которым и теперь еще дивимся и подражаем мы? Нет, средние времена ближе моему сердцу; это было время юности обновившегося человека: долго томясь в формах древнего мира, вырвался он наконец на свежий воздух новой жизни и отдался всему ее волнению.

Потом я задумался о грозном томительном католичестве средних веков: вообразил обедню того времени в этом храме; епископа, совершающего таинство среди поражающей торжественности, и толпу, тоскливо предстоящую, проникнутую величием обряда… Меня вывел из задумчивости голос церковника, громко кричавшего, что время запирать церковь.

В церкви Madonna della grazia видел «Тайную вечерю» Леонардо да Винчи. Это прежде был знаменитый монастырь, и в огромной зале, некогда трапезе, по стене сохранились некоторые остатки создания да Винчи. Французы во время италиянской кампании выгнали монахов, монастырь обратили в казармы; трапеза, где находится высоко уважаемая знатоками Вечеря, служила конюшнею. Впоследствии в стене, на которой нарисована картина, прорубили дверь. Теперь ее едва можно разглядеть, так она стерлась и полиняла от сырости. Вход в эту бывшую трапезу чрез внутренний двор монастыря, на который выходили окна келий. По стенам окружающих его галерей сохранилась еще живопись, представляющая разные места из св. писания, подвиги францисканов. Странно видеть этот остаток религиозного назначения среди лагерных и походных снарядов, кузниц, солдат. Теперь в принадлежавших монастырю корпусах устроены казармы.