Письма незнакомке

– Мы займемся мертвыми, когда обеспечим безопасность живых, – сказал губернатор.

О моей лекции, разумеется, не могло быть и речи. Я чувствовал, что участники этой маленькой драмы рады поскорее сплавить меня отсюда. Решено было, что в следующий пункт я отправлюсь поездом. Я зашел проститься к мадам Буссар.

– Какое ужасное воспоминание вы сохраните о нас! – сказала она.

Но я не понял, что она имеет в виду: наш страшный перелет или любовную трагедию.

– И вы их больше не встречали? – спросила Клер Менетрие.

– А вот послушайте, – ответил Бертран Шмит. – Через два года, в 1940 году, я был призван как офицер и на фландрском фронте в штабе генерала одной колониальной дивизии встретил Дюга, уже в капитанском чине. Он вспомнил о нашем ужасном путешествии.

– Вы дешево отделались, – сказал он. – Летчик рассказал мне все подробности… Он рвал и метал, негодуя на патрона, которого перед вылетом предупреждал об опасности.

После минутной неловкой заминки Дюга добавил:

– Скажите, дорогой мэтр, что такое стряслось во время полета? Мне никто ничего не сказал, но над губернатором, его женой и подполковником Анжелини с момента возвращения нависла тень какой-то драмы… Не знаю, известно ли вам, что подполковник в скором времени подал прошение о переводе и оно было удовлетворено? И что самое странное – губернатор энергично поддержал его просьбу.

– Что ж тут странного?

– Как вам сказать… Губернатор очень ценил Анжелини… И потом я думал, что кое-кто будет удерживать подполковника.

– Кое-кто?… Вы имеете в виду Жизель?

Дюга испытующе посмотрел на меня:

– Представьте, она усерднее всех хлопотала о его переводе.

– Что же сталось с Анжелини?

– Получил полковника, как и следовало ожидать. Командует танковым соединением.

Наступили дни поражения. Потом пять лет борьбы, страданий и надежд. А потом на наших глазах Париж мало-помалу стал возрождаться к своей прежней жизни. В начале 1947 года Элен де Тианж как-то спросила меня:

– Хотите познакомиться с четой Буссар? Они сегодня завтракают у меня. Говорят, его назначают генеральным резидентом в Индокитай… Это редкий человек, может быть, несколько холодный, но очень образованный. Представьте, в прошлом году он выпустил под псевдонимом томик своих стихов… А жена у него красавица.

– Я с ней знаком, – заметил я. – Незадолго до войны мне пришлось как-то остановиться в их доме, когда Буссар был губернатором в Черной Африке… Я бы очень хотел повидать их.

Я не был уверен, что Буссаров обрадует встреча со мной. Ведь я был единственным свидетелем того, что, безусловно, составляло трагедию их жизни. Однако любопытство пересилило, и я принял приглашение. Неужели я так сильно изменился за время войны и всех ее невзгод? Буссары сначала меня не узнали. Я направился прямо к ним, но так как они глядели на хозяйку дома с вежливым недоумением, как бы прося объяснений, она назвала мою фамилию. Замкнутое лицо губернатора просияло, жена его улыбнулась.

– Как же, – сказала она. – Вы ведь приезжали к нам в Африку?

За столом она оказалась моей соседкой. Точно ступая по льду, я осторожно прокладывал себе дорогу среди ее воспоминаний. Видя, что она охотно и безмятежно поддерживает разговор, я отважился напомнить ей наш полет во время урагана.

– Ах, правда, – сказала она. – Вы ведь тоже участвовали в этой безумной экспедиции… Ну и приключение! Чудо, что мы уцелели.

Она на мгновение умолкла, потому что ей подали очередное блюдо, а потом продолжала самым естественным тоном:

– Стало быть, вы должны помнить Анжелини… Вы знаете, что он, бедняжка, убит?

– Нет, я не знал… В эту войну?

– Да, в Италии… Он командовал дивизией под Монте-Кассино и не вернулся с поля боя… Очень жаль, ему пророчили блестящее будущее. Мой муж его очень ценил…

Я озадаченно глядел на нее, гадая, понимает ли она, в какое изумление повергли меня ее последние слова. Но вид у нее был самый невинный, держалась она непринужденно и казалась опечаленной ровно настолько, насколько это принято, когда говоришь о смерти постороннего человека. И тогда я понял, что маска была водворена на место и так прочно приросла к лицу, что стала второй кожей. Жизель забыла, что я все знал.

Рождение мастера [28]

Художник Пьер Душ заканчивал писать натюрморт – цветы в мензурке, баклажаны на блюде, – когда в мастерскую вошел писатель Поль-Эмиль Глэз. Несколько минут он наблюдал за тем, как работает его друг, а потом громко заявил:

– Нет!

Душ удивленно вскинул голову и перестал прописывать баклажаны.

– Нет! – повторил Глэз. – Так ты никогда не добьешься успеха. Ты владеешь ремеслом, у тебя есть талант, ты честный трудяга. Но живопись у тебя плоская, дружище. Она не заявляет о себе, не кричит. В Салоне, где выставлено пять тысяч полотен, ничто не заставит сонного зрителя остановиться именно перед твоим полотном… Нет, Пьер Душ, прославиться тебе не суждено. А жаль.

– Почему же? – вздохнул Пьер. – Я пишу то, что вижу, пытаюсь выразить то, что чувствую.