Письма на воде

Он меня немного смущал, а еще больше я стеснялась его девушек – красивых, но глупых созданий, с которыми невозможно было ни о чем говорить, кроме наращивания волос.

Я всегда любила плейбоев. Ветреных, несерьезных, которым за обаяние можно простить все на свете и с которыми приятно спать, даже понимая, что не будет у вас никакого завтра. Мне нравились мужчины, которые быстро загораются и тут же гаснут, но первое время ими движет настоящая страсть.

В Антоне же все было нарочитым. И девушек он выбирал особенных – таких, которыми можно легко манипулировать.

Я зачем-то умудрилась все это рассказать Лене.

– Ну, я так и думала, – сказала она.

Мы всю ночь провели в клубе, потом уехали вдвоем на глазах у потрясенного Антона. Не то чтобы на него это произвело такое уж сильное впечатление – он через пять минут нашел Лене замену, просто некоторое время, пока шел за нами до выхода, он надеялся, что мы едем заниматься жарким лесбийским сексом – и возьмем его с собой.

Мы поехали с Леной в кафе, позавтракали – и я узнала, что она декоратор. Работает на киностудии. Мы гуляли по городу, встретили рассвет и разошлись подругами.

И вот эта Лена приняла Сашу, повела ее на спектакль, для которого рисовала задники, накурила ядреной травой – и на Сашу снизошло просветление. Все вдруг встало на свои места. Все стало ясно.

Просветленная Саша вернулась с работы рано, в пять часов вечера, заглянула к Никите – тот ходил по Интернету, искал дешевые машины.

– Никита, я насовсем ухожу, – сказала она.

– Наверное, ты права, – ответил Никита.

– Ты мне не поможешь? – обратилась она к нему часа через два.

Никита помог ей донести сумки до машины.

Саша ехала домой, и с каждым метром ее руки становились все холоднее. Она мерзла, втягивала голову в плечи, поднимала температуру в салоне. Это называется тоска.

Дома она наполнила горячую ванну и долго сидела там, курила.

Никита хотел позвонить своей запасной девушке и заняться с ней сексом – просто ради того, чтоб отвлечься, но ничего не получилось. Он держал в руках телефон, однако так и не смог набрать номер.

Саша осталась одной из моих самых близких подруг. Она отлично выглядит, у нее есть любовник, но она готова расстаться с ним в любое время – отношения ее тяготят. Ей предлагали продать дело за хорошие деньги, но она не согласилась. У нее все есть, а с тем, чего нет, Саша смирилась.

Никиту я вижу редко, хоть и отношусь к нему снисходительно. Он живет с девушкой, которая утомляет меня своей глупостью. Но с ней он чувствует себя настоящим мужчиной – охотником. У него множество увлечений – серфинг, гидроциклы, мотоциклы, прыжки с парашютом. Он веселый и глупый, как лабрадор, и часто я с ним видеться не могу – для меня он слишком обыватель.

Саша с Никитой иногда встречаются – мы вместе ездили кататься на водном мотоцикле, и его девушка ревнует к нему Сашу, а Саша ведет себя с ней надменно.

Если бы они встретились в тридцать три года

Мы с Никитой живем в одном доме.

Не успела скончаться соседка с пятого этажа, как Никита развелся с женой и переехал на три пролета подо мной. Я свела родственников соседки из далекого морского городка и Никиту – и, разумеется, о своем благодеянии не раз пожалела.

Я была характерным обитателем заасфальтированного пространства больше ста километров в окружности, внутри которого каждый день находится не меньше пятнадцати миллионов населения.

В таких условиях человеку очень нужно уединение – и ты в кошмаре видишь, как «добрые соседи», которые с радостью одолжат тебе перфоратор, вызовут «Скорую» или встретят курьера, меняют статус на друзей, которые через день напрашиваются к тебе на чай.

Никита делал ремонт и пару раз в неделю ночевал у меня. Я строила планы, достойные звания сложнейшей дипломатической акции, на то, как отвадить его от дома.

Никита ведь не просто дружил. Он страдал. И хотел, чтобы я страдала вместе с ним, переживала его боль, принимала ее – и это было почти изнасилование.

Я слушала его, заболевая от раздражения, и думала, что звуковые колебания, которые мы называем словами, иголками впиваются мне в мозг: слово – игла, звук – игла…

Я тогда считала Никиту то глупым, то несчастным, но проще было остановиться на глупости, потому что сочувствовать ему не хотелось – он был мне не настолько близок. Ведь сочувствие Никите требовало не просто свежего воздуха, здоровой еды и режима дня и ночи – нет, оно настаивало на палате с мягкими стенами, на тяжелой психологической работе и постоянном контроле больного.

Никита был несчастен, но признать это мог разве что под пытками – я должна была поить его соленой водой неделю, чтобы он, умирая от жажды, прошептал сухими губами: «Да»…

После нелепого брака с Ирочкой Никита ударился в разгул, и мне уже казалось, что бессловесные девицы с городских окраин вызывают у него наркотическое привыкание. Каждый день новая, в морщинистых башмаках, или нарядная, сверкающая, в туфлях, украшенных бантами и стразами…

Но в тридцать лет Никите захотелось влюбиться.