Письма на воде

Я была там недавно и хотела найти удивительный магазин «Букинист», лавку древностей, где среди самых разных книг – царства книгочея, от собрания Гоголя пятидесятых годов до настоящего антиквариата пахло так, как нигде – буквами и знаками препинания.

И еще там торговали дверными ручками и щеколдами из латуни, и старыми шляпками, и вышивкой, и платьями с дырками, и серыми от старости перчатками, и сумочками с изорванными подкладками, и всякой дрянью, в которой было так увлекательно копошиться.

Я прошла туда-сюда раза три, пока не сообразила, что на месте трехэтажного дома, где был магазин, сейчас стоянка автомобилей. Просто стоянка. Не дом, не сад, не банк, не магазин.

И мне стало очень грустно.

Может, на Сретенке, которая уже не моя, несмотря на то что кинотеатр «Уран» отмыли и побрили (но к нему лепится страшное и кровавое, как сказка об английском парикмахере Суинни Тодде, здание банка), на месте стоянки мог бы стоять красивый дом, и в нем бы жили богатые люди, и выходили бы из него в шубах и драгоценностях, и ждал бы их шофер в отполированной машине. И лет через двадцать жильцы и дом полюбили бы друг друга и сроднились, и их дети любили бы его как родственника.

Но перемены не всегда наступают к лучшему. Иногда к такому лучшему, которое худшее. Хотя бы для тебя.

Да и любые перемены – испытание. Поэтому никто и не хочет ничего менять.

Ты желаешь начать новую жизнь, но старая еще берет за душу. Задевает за живое. Там, в старом, тоже было хорошо. Даже если плохого было больше.

Поэтому люди редко меняются.

Саша менялась. Никита… Никиту не устраивало, что Саша менялась быстрее, чем он, и это она его подзуживала, подгоняла. А он хотел сам. Значит – без нее. И от этого чувства… а то было именно чувство – разумом он еще не созрел… ему было так больно, что все, и Саша, и я, и прочие знакомые, относились к нему как к тяжелой палате, где лежат парализованные старушки, и где запах мочи въелся в стены, и всем плохо, где одиночество и страх смерти.

Саша не знала, что он ей изменяет.

Я тоже не знала, пока не увидела его с девушкой.

Саша улетела в Турцию. Накануне мы с ней напились у нее дома – и я забыла телефон. Позвонила Никите, сказала, что приеду вечером, часов в семь, но не смогла, мне было дурно, а в ночь меня забрал приятель, и я попросила его заехать в Сокольники, благо недалеко.

Они вышли из подъезда. Никита и девушка. Светленькая такая, хорошенькая, совсем юная.

– Ты что делаешь? – закричала я на Никиту.

Мы поднялись в квартиру.

Никита молча кусал губы.

– Никита, сука, зачем ты со мной это делаешь? Мне что, теперь все рассказать Саше?!

– Не надо ничего Саше рассказывать.

– Какого черта?! Ты ведь понимаешь, что она тоже мой друг? Что ты в ней нашел? – Это я про девушку. – Зачем?!

Никита все молчал и молчал. Сказать ему было нечего.

Я хотела разбить вазу, но вспомнила, что это любимая ваза Саши. Я была парализована.

– Я тебя видеть больше не могу! – сказала я. – Ты бы хоть телочек этих домой не водил, – добавила на прощание.

– Это мой дом, – отвернувшись, произнес Никита.

– Ну, тогда и простыни не стирай! – отрезала я.

Поймав в зеркале лифта его взгляд, подумала, что простыни он, похоже, не стирает. Взгляд был смущенный и напуганный.

Черт!

Мне надо было привыкнуть к тому, что я должна смотреть Саше в глаза, прислушиваться к ее переживаниям, утешать – и все это время я буду знать, что Никита ей изменяет. И даже буду знать, с кем.

С девчонкой, для которой Никита – вершина творения. Она видела его роскошную машину, которую он купил вчера, а завтра продаст – это же его деньги, он на машинах зарабатывает, квартиру, которую они придумали вместе с Сашей, одежду, которую Саша ему купила…

Для девчонки это было как замечательный проспект отдыха на райских островах. Только вот на маленьких картинках нельзя рассмотреть всех деталей.

Но Никите было достаточно и самого первого ее впечатления. Он почувствовал себя важным. Рядом с ним стояли на цыпочках и любовались его волосами в носу.

Ему это было нужно. А вовсе не Саша – прекрасная, умная, изящная.

Меня накрыла печаль.

Люди не умеют быть честными. И не потому, что плохи, а потому, что им стыдно.

Саша могла бы сказать:

– Никита, ты делаешь мне больно! Я должна радоваться своему успеху, а вместо этого извиняюсь за то, что ты мне завидуешь. Это несправедливо. Мне очень и очень плохо. Я хочу, чтобы ты меня любил, чтобы радовался за меня, а ты мне как будто мстишь. Ты ведь любил меня, помнишь? Это же мы!

Никита должен был признаться:

– Да, Саша, я завидую. И ненавижу себя за это. Но мне трудно ненавидеть себя, поэтому я ненавижу тебя, и мне с каждым днем все хуже, потому что я знаю, что так быть не должно. Это же мы! Мы справимся, честное слово. Я не хочу делать тебе больно, но я всего лишь навсего человек. Прости меня.

Однако они ничего друг другу не сказали, потому что их этому никто не научил. Им говорили, что жить вместе нужно долго и счастливо. Или долго и несчастливо.

Они боялись, что плохо теперь будет всегда – и даже не попробовали что-то изменить.