Утром великолепно купался с Ш. в Груневальде. Солнце огромное, жаркое. Прищуришься на него – и дрожит серебрянный блеск, осколочек радуги. По дороге обратно купил конвертов, чернил (и, как всегда бывает в день покупки чернил, поставил кляксу)[105], отослал письмо. Обедал (да, должен тебе открыть маленькую тайну: до сих пор I had my meals либо на письменном столе, либо – если работал – на ночном столике. И то и другое было чрезвычайно неудобно. Сегодня уехал кто-то из жильцов, и наконец я получил удобный стол для meals. Он стоит у печки) – какое-то мясо и земляника, – потом пошел на теннис. Я так много играл и так было жарко, что промок, как мысч, – и, вернувшись, I took a perfectly delicious cold bath. Затем полежал (звонил Каплан: проститься), продумывая новый рассказик. Это будет обширная рецензия о (опять капнул…) несуществующем «литературном альманахе». Мне кажется, что выйдет довольно забавно (заметила, как я ловко огибаю лужицу?)[106], но совершенно неизвестно, поместит ли «Руль». Ужинал – на новом столе, – ел яичницу и мясики (Тут вот просвечивает словесная задачка; интересно, разгадаешь ли!). Сейчас половина десятого. Му love, нынче – тридцатый письмыш! Больше шестидесяти страниц! Почти роман! Если бы мы издали книжечку – сборник твоих и моих писем, – то в ней было бы не больше 20 % твоего труда, my love… Советую тебе наверстать, – еще есть время… Я сегодня невыразимо тебя люблю. Му love, в газетах пишут, что 29-го было землетрясенье по всей южной Германии, – что во Фрейбурге «шатались дома». Ты что-нибудь чувствовала? Когда я был маленький, я всегда мечтал о громадном наводнении: чтобы на лодочке прокатиться по Морской, свернуть… Торчат из воды фонари, дальше – торчит рука: подплываю, – оказывается, это бронзовая длань Петра! Му love, do you miss me frightfully? Когда ты приедешь, я тебя встречу на станции один – или совсем не встречу. В «альманахе» будут стихи некоей Людмилы N., подражающей Ахматовой. Приведу пример:
Занятно? А рассказы, а статьи… Но я не хочу наперед говорить. Му love, I seal you with six kisses: eyes, mouth… and the others I shan’t tell you.
Я КЛЯНЮЮСЬ МУРЕ Я ТОЖЕ КУТЯ
62. 3 июля 1926 г.
3 / VII – 26
Ломота, игумен, тетка, Коля, Марон
версификатор, Лета, чугун, тропинка
ландыш, Ипокрена
Из
Му grand ciel rose,
утром один поехал в Груневальд, с десяти до часу валялся голый на песочке, затем вернулся и обедал (печенка, яблочное пюре). Неожиданно явился почтальон и вручил мне пятнадцать марок от какого-то Lazarus (полагаю, что он твой ученик?). Это было спасенье, так как у меня ни копейки не было, а тут пришло белье (4.50) и дама с папиросами (2.50). А человечек, знаешь, совершенно пропал! A t’il eu vent de quelque chose? Должен тебе сказать, что начал я сегодня писать этот письмышь около половины третьего; остановился; пошел играть в теннис (опять прекрасная жара). Однако около шести хлестнул ливень, я побежал домой et je me r'egalai d’un bain froid. Полежал в одном халатике – и вдруг заметил, что промокашка, которую ты, мое розовое небо, так бережно несла в тот далекий день, когда мы ее купили, все еще лежит свернутая на шкапу. Я поспешил ее разложить на столе, плотно прикрепил по углам кнопками (punaises). Оделся (все новенькое – галстучек, штанишки, твоя рубашка), и вот сейчас принесли мне ужин. Стоп.
Поужинал: мясики и макароши. Пока я ел, пришел твой дорогой, дорогой письмыщ. 1) Маленький мой, умоляю тебя потерпеть еще недельки две… Я чувствую, что ты поправляешься. А причина температурки – ты ведь знаешь какая… 2) Burns мне очень нравится, но имей в виду, что строчка «Му dearest member nearly dozen» – чрезвычайно непристойная. 3) Не знаю еще точно, когда стану Позднышевым. Во всяком случае не раньше твоего возвращенья. 4) Шифрованное четверостишие есть
О мое милое, родное, бесконечно любимое… Какой милый письмыш… Как я люблю тебя… Сейчас восемь часов. Нужно собираться к Татариновым. Дождь перестал. Я люблю тебя. Стоп.