Письма к незнакомке

18

Париж, суббота, <декабрь 1840).

Das Lied des Claerchens gefallt mir zu gar; aber warum haben Sie nicht das Ende geschrieben? ⁴* ¹ — Вот уж поистине душа радуется, видя, до чего нравится Вам этот этрусский камень! Во сколько же пирожных Вы его оцениваете? Напрасно, однако ж, Вы не захотели узнать, что на нем изображено. А изображен на нем человек, мастерящий горшок. Вернее сказать, гидрия — так звучит благороднее и ближе к греческому. Быть может это — клеймо античного гончара, а возможно, есть тут намек на мифологию, который я мог бы вам объяснить, если б захотел. Что же до другой печатки, история ее довольно примечательна. Я нашел ее, помешивая угли в камине на Алжирской улице; это — весьма массивный и тяжелый бронзовый перстень; на нем выгравированы каббалистические знаки; полагают, что он принадлежал какому-нибудь чародею или же гностикам ². Вы видели на нем фигурку человека, солнце, луну и т. д. Не правда ли престранно найти такую вещь в золе на Алжирской улице? Кто знает, не таинственному ли могуществу перстня обязан я Вашей песней Клерхен? Я в самом деле вконец расхворался, но это еще не причина, чтобы сидеть дома. К примеру, если Вы пожелаете получить этрусскую печатку из моих рук, я передам ее Вам с величайшим удовольствием, тогда как если швейцар обнаружит ее в письме на Ваше имя, разразится скандал. Но я не хочу ничего более просить у Вас, ибо Ваша властность растет не по дням, а по часам, да к тому же всеми тонко- ²⁶

стами самого возмутительного кокетства Вы владеете в совершенстве. Похоже, Вы не слишком любите глаза с большими зрачками, зато сверх всякой меры неравнодушны к тем, у кого голубоватые белки, Вы также весьма предупредительно напоминаете мне, какие глаза у Вас,— я их не забыл, хотя и видел не так долго. А кто же тот, кто указал на эту особенность Вашу, дотоле, как Вы утверждаете, Вам неизвестную,— учитель греческого или немецкого? А может быть мне следует считать, что Вы постигли немецкую скоропись, равно как и греческую, совершенно самостоятельно? Еще одно достоверное доказательство, подтверждающее отвращение, какое вызывают у Вас зеркала. Вам бы надобно взрастить немецкий цветок под названием Aufrichtigkeit²*. Я только что поставил слово «конец» под неким ученым опусом³, который писал в наисквернейшем расположении духа,— остается понять, нет ли длиннот в самом этом слове. Однако ж с той минуты, как я сей труд завершил, я чувствую себя неизмеримо легче и счастливее — потому-то я столь мягок с Вами и обходителен; а не будь этого, я без околичностей высказал бы всю правду. Вам бы следовало повидаться со мною хотя бы для того, чтобы вырваться из атмосферы лести, в какой Вы живете. Надо нам сходить как-нибудь в музей, посмотреть картины итальянцев — это послужило бы компенсацией за наше несостоявшееся путешествие, а возможность иметь меня в качестве чичероне трудно переоценить. Не принимайте это, однако, за условие получения этрусского камня; скажите, как Вам его передать,— и Вы тотчас его получите.

19

Париж, суббота, <12> марта 1842.

Два дня я все решаю, писать Вам или нет, ибо гордость моя дает немало оснований этого не делать; но, честное слово, хоть Вы, надеюсь, и но сомневаетесь в том, что Ваше письмо доставило мне истинное удовольствие, я все же хочу сообщить Вам об этом.

Вот Вы и разбогатели¹ — что ж, тем лучше. Примите мои поздравления. Богатство дает свободу. Друг Ваш, которого осенила столь блестящая идея, напоминает мне Олда Робина Грея²; он, верно, был влюблен в Вас, но Вы никогда в том не признаетесь, ибо обожаете тайны. Однако ж я прощаю Вас: слишком редко мы друг другу пишем, чтобы ссориться. Почему бы Вам не поехать в Рим или Неаполь, насладиться картинами и солнцем? Вы достойны того, чтобы проникнуться Италией,, и вернетесь оттуда, обогащенная новыми мыслями и чувствованиями. Грецию я Вам не рекомендую. Кожа у Вас недостаточно грубая, чтобы противостоять всем мерзким пожирателям человечества. Кстати о Греции: раз уж Вы так хорошо умеете хранить дары, посылаю Вам травинку. Я сорвал ее на склоне холма Антелы в Фермопилах — там, где погибли последние из трехсот \ Вполне вероятно, что в атомах этого стебелька есть и атомы погибшего Леонида. И там же, помнится, лежа на охапке куку-

рузной соломы перед караульной жандармерии (какое святотатство!), я рассказывал другу моему Амперу⁴ о моей юности и признался ему, что из всех нежных воспоминаний, какие мне остались, в одном лишь нет * ни малейшего привкуса горечи. Я имел в виду прекрасную нашу юность. Pray keep my foolish flower**.

Послушайте, а хотите получить более осязаемый сувенир с Востока?

К несчастью, я роздал уже все красивое, что привез оттуда ⁵. Я бы с радостью подарил Вам домашние остроносые туфли, но вдруг Вы станете надевать их для других,— нет уж, благодарю покорно. Если же хотите розового или жасминового варенья, у меня еще немного осталось, но торопитесь: я могу все съесть. Мы так редко обмениваемся письмами, что приходится очень многое друг другу рассказывать, чтобы ввести в курс дела. Вот как сложились мои дела.