Письма к Малькольму

Я не думаю, что небесная жизнь похожа на игру или танец фривольностью. Но пока мы в «долине слез», среди трудов, тягот и несбывшихся надежд, некоторых качеств, которые соответствуют небесному состоянию, можно достичь лишь в занятиях, которые здесь и теперь для нас фривольны. Жизнь блаженных — завершение, где безграничная свобода добровольно примиряется с порядком, самым гибким, сложным и замечательным порядком. Найдешь ли ты подобие этому в наших «серьезных» делах, в нашей естественной или (нынешней) духовной жизни? В ненадежных и разбитых горем чувствах или на пути, который всегда отчасти крестный? Нет, Малькольм. Лишь в «досуге», в минутах дозволенного веселья найдешь ты сходство. Танцы и игра — фривольность и пустяки здесь, ибо их естественное место не «здесь». Здесь они лишь минутный отдых от жизни, которую надо прожить. Но в этом мире все вверх ногами. То, что здесь, продлись оно дольше, станет праздностью, — подобие тому, что в лучшем крае есть Завершение завершений. На небе радость — самое серьезное дело.

XVIII

Каюсь. Когда писал прошлое письмо, совсем забыл про mala mentis gaudia — порочные радости ума. Скажем, радость от обиды. Какое разочарование однажды — в разоблачительный миг — узнать, что другого человека не за что винить. Пока обида не прошла, ты все вспоминаешь о ней, холишь и лелеешь, как похоть. Но, по — моему, это не опровергает мое мнение об обычных радостях. Как сказал Платон, порочные удовольствия — «смешанные». Он привел такое сравнение: когда кожа зудит, ее хочется почесать. Терпеть очень трудно, а если поддашься, подобие удовольствия принесет на миг обманчивое облегчение. Но и зуд никому не нужен, и чесаться приятно не само по себе. Так и обида приятна лишь как средство от унижения. Есть, однако, вещи, которые приятны именно сами по себе. Думаю, о них я написал правильно.

Упоминание о порочных радостях — лакомствах ада — очень естественно увлекло тебя от разговора о хвале к разговору о покаянии. Я последую за тобой, ибо ты сказал нечто такое, с чем я не согласен.

Разумеется, я признаю, что покаянные молитвы — «акты» покаяния — имеют разные уровни. На самом низком уровне, который ты зовешь языческим, стоит попытка умиротворить предполагаемый гнев: «Прости, я больше не буду». Высшим уровнем ты считаешь попытку восстановить те хрупкие и бесценные личные отношения, которые проступок разрушил. Прощение в «грубом» смысле, избавление от наказания, здесь если и есть, то как знак, печать или даже побочный эффект примирения. Возможно, ты и прав. Говорю «возможно», ибо мало могу сказать о высшем уровне чего бы то ни было, включая покаяние. Если потолок и существует, до него мне далеко.

Но между нами есть разница. Я не соглашусь назвать твой низший уровень «языческим». Разве не так каются в Ветхом Завете, в Псалмах? Разве не так делают и христиане, хотя бы за богослужением? «Не воздавай нам по грехам нашим… не прогневайся на нас вовеки… neque secundum iniquitates nostras retribuas nobis».

Здесь, как и почти везде, то, что мы считаем «грубым» и «низким», и, может быть, даже низшее, гораздо распространеннее в христианской жизни, чем нам хотелось бы признавать. И разве Писание или Отцы ясно и громогласно отрицают это?

Я признаю, что слово «гнев» можно применить к Богу лишь в виде аналогии. Каяться перед Богом — не просить прощения у разгневанного государя, возлюбленного, отца, хозяина или учителя. Ситуации похожи, не больше. Но что нам известно помимо этого сходства? Копни мы поглубже, мы только ухудшим дело. Ты говоришь: гнев Божий — лишь неизбежное следствие неверных действий по отношению к высшей силе, «оголенный провод не гневается на нас, но если мы коснемся его, нас ударит током».

Дорогой мой Малькольм, что думаешь ты выиграть, заменив разгневанного государя на оголенный провод? Ты оставил нас всех без надежды: гневающийся простить может, а электричество — нет.

Твой довод такой: по отношению к Богу даже как аналогия не годится прощение, которое даруют, когда приступ гнева прошел. Его и получать неприятно. Но «приступ гнева» — это твои слова. Подумай, как мирятся люди. Разве от холодного неодобрения легче? Разве к преступнику будут снисходительны только в силу «смягчающих обстоятельств»? Разве вернешь мир лекцией о нравственности? Разве обида ничего не значит? Разве ее замяли или не заметили? Блейк это прекрасно понимал [47]:

В ярость друг меня привел
Гнев излил я, гнев прошел.
Враг обиду мне нанес —
Я молчал, но гнев мой рос.