Письма к Малькольму

Но разве не бывает плохих и запретных удовольствий? Конечно, они бывают. Однако для меня выражение «плохие удовольствия» есть сокращение для простоты: речь об «удовольствиях, полученных через запретные поступки». Плоха не сладость яблока, а его кража. Сладость — луч славы. Кражу это не оправдывает, даже делает еще хуже, превращает в святотатство. Кражей мы оскверняем святыню.

С того нашего разговора я пытаюсь сделать каждое удовольствие источником хвалы. И не только тем, что благодарю за него. Благодарить, конечно, надо, но сейчас я говорю не о том. Как бы мне это объяснить?

Мы не можем (по крайней мере, я не могу) воспринимать птичье пение просто как звук. Вместе с пением приходит сообщение («вот птица»). Точно так же, читая книгу, я не могу воспринимать знакомые слова только как геометрические фигуры: чтение происходит автоматически. Когда шумит ветер, я слышу не просто шум, я слышу «ветер». Одно от другого не отделишь. Так должно быть и с удовольствиями. Надо одновременно пережить удовольствие и уви деть его божественный источник. Небесный плод тотчас напоминает о саде, где созрел; аромат — о благоуханном крае. Мы получили весть, нас коснулась Божья десница. Благодарность и хвала не что — то отдельное или «последующее». Ощутить удовольствие как небольшую теофанию — уже хвала.

Благодарность восклицает: «Сколь милостив Господь!» Преклонение говорит: «Если так ярок Его мгновенный отблеск, каков же Он сам!» Мысль взбирается по солнечному лучу к солнцу.

Будь я всегда тем, кем хочу, ни одно удовольствие не казалось бы мне обычным и банальным — ни утренний ветер, ни мягкие тапочки, в которые влезаешь вечером.

У меня не всегда это получается. Во — первых, мешает невнимание; во — вторых, неправильное внимание. При желании можно услышать шум вместо ветра. Еще проще сосредоточиться на удовольствии как простом ощущении, субъективировать его, не заметив божественного аромата вокруг; в — третьих, жадность. Вместо «и это Ты» может вырваться роковое «ещё». Опасна и гордыня, тщеславная мысль, что не каждый найдет Бога в ломтике хлеба или масла, а это жемчужное, перламутровое, серебряное небо многие сочтут просто серым.

Заметь, я не различаю чувственные и эстетические удовольствия. С какой бы стати? Это и не нужно, и почти невозможно.

Если это гедонизм, то и трудная наука. Но потрудиться стоит: яркое пятно станет ярче и не будет таким расплывчатым.

Уильям Лоу говорит, что люди «забавляются», когда просят о терпении в голоде и гонениях, а сами ворчат на скверную погоду и мелкие неудобства. Прежде чем бегать, нужно выучиться ходить. Так и здесь. Нам (или мне) не возблагодарить Бога за крупные дары, если раньше не привыкнуть благодарить Его в мелочах. В лучшем случае вера и разум подскажут, что нужно Его восхвалить. Но ведь мы Его еще не нашли, «не вкусили и не увидели». Любой солнечный зайчик в лесу расскажет о солнце то, чего не найдешь ни в одном учебнике по астрономии. Эти чистые и непосредственные радости — «блики Божественного света» в лесу нашей жизни.

Конечно, нам хочется и книг. Хочется еще многого помимо этой «благодарности за мелочи», которую я проповедую. Заведи я о ней речь на людях, мне пришлось бы не вернуть тебе твой же урок (хотя узнаешь ли ты его?), а обложить его льдом, обнести колючей проволокой и развесить повсюду предупреждения.

Не думай, что я забыл про обычное смирение — большее преклонение перед Богом, чем то, о котором я говорил. Смирение важнее жертвы. Бог не только Великий Творец, но и Трагический Искупитель. Может быть, Он и Трагический Творец: я не уверен, что глубокое ущелье горечи, пронизывающее нашу жизнь, вызвано только какой — то доисторической катастрофой. Возможно, нечто трагическое присуще самому акту творения. Порой даже возникает вопрос: почему Бог считает, что игра стоит свеч? За свечи мы отчасти платим, а «игры» еще не видели.

Вот! Опять я за свое. Я знаю, что для тебя мои образы вроде игры и танца в разговоре о высоких вещах. Раньше ты меня за это обвинял в богохульстве. Вспомни тот вечер в Эдинбурге, когда мы чуть не подрались. Сейчас ты более рассудительно называешь это не богохульством, а «бессердечием», жестокой насмешкой над мучениками и рабами. Ты считаешь, что я фривольно говорю о мировой истории, которая так серьезна для актеров. Особенно же нелепо и неприлично, когда об этом говорю я, который никогда не играл, да и танцует, как сороконожка с деревянными ногами.