Письма к Луцию. Об оружии и эросе

Призрак Елены есть некая манящая даль. Это словно некий чарующий горизонт, который более красив на море, потому на море он просторнее, длительнее и обещает больше. Как-то во время передышки от нашей постельной борьбы, когда я ласкал Флавию уже просторными, заставляющими забыть о самом себе словами, она прошептала: «Это море». И утонула в нем.

Ты несешь наших орлов к вершинам Кавказа, Луций. Ты, подобно Ахиллу, пытаешься удержать в своих объятиях самую пьянящую и самую непостоянную из любовниц — славу. Но и Ахилл, в конце концов, уже в жизни после смерти, в бессмертной жизни своей обрел Елену на Белом острове[282]. И это еще раз доказывает тщетность смерти. Может быть, только через смерть мы обретаем нашу истинную сущность, нашу подлинную жизнь и бессмертие?

В конце концов, сколько бы величайший из поэтов не воспевал гнев Ахилла и его любовь к славе, все равно высшее предназначение этого героя состоит в том, что именно ему, а не честному, но жалкому мужу и не соблазнительному и тоже жалкому любовнику должна была достаться наградой Елена. Уже Гесиод пытался робко оправдать Гомера[283]. Впрочем, Ахилл — тоже символ. Несмотря на все величие его души, которое воспевает Гомер, а, может быть, именно благодаря этому величию, его конечная цель — Елена.

Моя первая любовь была Еленой. Если бы она носила другое имя, я был бы другим.

Она вошла в мою юность и во всю мою жизнь со всей реальностью ожидаемого призрака и сделала весь окружающий мир — даже тот, что существовал от моего рождения и до ее появления, — восхитительной оправой к себе самой. В драгоценном камне, который обретает особую красоту от того, что, будучи ограничен, определен металлом, он обязательно должен иметь особый естественный рисунок — прожилки игравшей в нем природы. Чем неправильнее, чем свободнее этот рисунок, тем естественнее камень, тем свободнее он от рабски окольцевавшего его золота. Получив свободу, Прометей носил на пальце перстень: оправа, отлитая из его оков, заключала внутри не драгоценный камень, но частичку Кавказской скалы.

Моя Елена пришла ко мне со всеми своими несовершенствами, сокрытыми в ее красоте, которая с того мгновения определяет для меня окружающий мир и которая до появления ее была красотой ожидаемого призрака. Пифагор сумел увидеть, как сложенные вместе столь разные между собой, самодостаточные и избыточные[284], симметричные и асимметричные числа 1, 2, 3, 4 составляют вместе совершенно идеальное «десять». Отец его, Мнесарх, резал печати из драгоценных камней. Говорят, что в ранней юности, прежде чем покинуть Самос, Пифагор тоже занимался этим ремеслом. Вполне возможно.

Один из моих знакомых, который (как я узнал много лет спустя и совершенно случайно) тоже знал мою Елену и тоже был влюблен в нее еще раньше меня, недавно сказал мне: «В ней так много неправильностей, не согласующихся с красотой, но в ней — очарование».

Лучшим живописным изображением Елены считается картина работы Зевксиса, находящаяся в храме покровительницы твоего рода Юноны Ликинии[285]. Зевксису предоставили право выбрать натурщицу из кротонских девушек, и он выбрал пятерых: от каждой из них Зевксис взял ту или иную часть тела. Этой картины я не видел. К счастью. Ибо там представлен некий нереальный составной образ. Нечто совершенно искусственное, некая идея гладиаторского оружия, перенесенная в область эроса.

Моя же Елена была данностью. Я не ищу ее в других женщинах: в ней не было золотистости Флавии, а глаза ее не были аметистами. В ее глазах — темная теплота мягкого солнечного камня из далекого северного моря. Не знаю, есть ли у нее, как у Сфинги, родинка на спине, напоминающая каплю оливкового масла, — мои пальцы не сподобились запомнить чего-то подобного, но в левом глазу у нее было маленькое темное пятнышко, ставшее для меня солнцем.

Я не искал ее в других женщинах: она — заведомо выше.

А теперь об оружии.