Письма к Луцию. Об оружии и эросе

Женщины в свободно ниспадающих долу белых одеяниях двигалась от жертвенника к краю площадки перед храмом, обращенной на запад, к морю. Каждая из них держала в ладонях голубя, и сама казалась живым изваянием Таннит — голубицы в женском теле или женщины — в голубином, а все вместе они казались дивной стаей женщин-голубей. Женщина, шедшая впереди, держала в руках голубя нежно-розового цвета.

Дойдя до края площадки, женщины остановились. Пение и игра флейт и кифар умолкли. Дребезжанье систров рассыпалось по склону горы и угасло совершенно. Ветер с моря лишился вдруг голоса. Тогда женщины подняли вверх руки — вначале та, первая, с розовым голубем, за ней — все остальные, — взмахнули ими, и в воздухе осталась частичка каждой из них: радостная голубиная стая вспорхнула, взмыла вверх, словно и впрямь голубки Таннит отделились от обволакивавших их женских тел.

В лучах полуденного весеннего солнца розовато-белый голубь стал вдруг золотисто-розовым. Тогда я увидел, что волосы той, первой женщины были золотистые и мягкие (я увидел это, несмотря на большое расстояние), как голубиное оперенье. Мне показалось, будто я чувствую биение ее сердца, вспорхнувшего в небо. Это длилось всего мгновение.

Ликующий крик толпы огласил все вокруг. Видение стало действительностью. Белое облачко летело в сторону Лилибея, чтобы оттуда направиться далее — в Карфаген. Мне вспомнилось: «Карфаген должен быть разрушен». Должно быть, там, в Карфагене, в храме Таннит наши легионеры оставили тогда по себе развалины. И все же эти голубки будут ворковать у его пальмовидных финикийских колонн, пред каменным ликом Владычицы Таннит.

Толпа — почитатели богини из окрестных мест, из всех семнадцати самых преданных нам городов Сицилии[239] и не только — радостно шумела. Я поймал себя на мысли, что впервые после более чем двух месяцев воспринимаю присутствие людей.

Некоторое время спустя, меня окликнули. Наш давний знакомый — Гай Сервилий[240]. Внешне он почти не изменился и стал уже почти законченным Доссенном, хотя и без горба[241]. Сервилий был в обществе нескольких человек, среди которых оказалась и женщина, с которой мне было суждено провести много целительных часов днем и несколько ночей, не только окончательно вернувших меня к жизни, но и сделавших сильнее.

Зовут ее Флавия, и имя ее совершенно соответствует ее облику[242]. Глаза ее напоминают гемму из сердолика, которая каким-то образом, к счастью, оказалась разбита: на ее шероховатом сколе совершенно неправильной формы переливается свет, и это придает камню исключительную живость. Ее волосы показались мне очень знакомы: почему, я понял впоследствии. Она — римлянка, что особенно приятно после всех этих кампанок, гречанок, апулиек, сиканок, сириек, ливиек и прочей южной экзотики. Более того: она не просто римлянка, но почти моя землячка, из Фалерий и говорит не только на нашем языке (и, естественно, по-гречески), но и на забавном фалискском наречии[243], которое мне часто доводилось слышать в детстве. На нашем языке она говорит прекрасно, хотя сбивается иногда на фалисский, что приводит меня в умиление. Тем не менее, иногда во время наших ласк, чтобы понять ее, мне приходилось мысленно переводить с нашего языка на греческий, поскольку изрекала она довольно смешные несуразности (например, «Non potesti те finire»[244]): ее постельный язык, — по крайней мере, последние десять лет, — в основном греческий. И все же несколько раз с губ ее слетело даже сабинское spurium, напомнившее мне говор моего детства, хотя в общем-то слово это не «детское»[245].

Впрочем, все это было уже потом — по прошествии дней, счесть которых я не могу, ибо эта действительность — или недействительность? — не поддается обычному счету. Все это было уже потом, когда настала иная жизнь — та, в которой я пребываю теперь. Наступило прозрение.

Сервилий представил меня своим спутникам как твоего друга и соратника: первое верно абсолютно, второе тоже верно, но теперь — увы! — относительно. И мне он тоже представил своих спутников, из которых я не запомнил по имени ни одного. Это были бледнейшие личности, составлявшие все вместе нечто вроде кучи рыбы, которую продают корзинами. Компания Сервилия направлялась в приморскую таверну близ Лилибея, и Сервилий пригласил меня разделить их непонятно чем приподнятую радость, напоминающую радость клюющей крошки воробьиной стаи. Голубиный полет Венеры-Таннит все еще пребывал у меня перед глазами, ветерок, шедший от хлопанья их крыльев, обвевал мое лицо.

Ты знаешь, что я всегда страдал аллергией на козлов в человеческом облике, Луций, но, тем не менее, приглашение принял: видать чудо, ниспосланное Эрикинской богиней тварям земным — и мне в том числе — уже начало свершаться. Лед, покрывавший душу мою, заструился робким ручейком — вполне свежим, хотя и по весенней грязи.